Jack Tia Kee Woon

31.03.2011 в 15:50

Пишет  Татик.:

Автор - Jack Tia Kee Woon

+21

отсюда

Из прекрасного сообщества  Art & Design

@темы: прекрасное, акварель, образы, живопись

---

Ради такого - ну в частности - стоит жить

30.03.2011 в 01:19

Пишет  _FOTINA:

ДРРРАКОН

@темы: прекрасное, фото, малые звери большого мира

---

Для white-queen

 white-queen, здравствуйте!

Располагайтесь.
И слушайте чарующую музыку

Faun - Karuna (2007)

http://www.faune.de From the DVD Ornament (2007)

@темы: видео, музыкотерапия, приветствие, музыка

---

Amiliay, с Днем рождения!

Удачи во всем!

"Mermaid" - Medieval Hammered Dulcimer Music by Dizzi

@темы: видео, музыкотерапия, поздравление, музыка

---

http://www.thecoolhunter.net/

@темы: фото, арт

---

Юл Бриннер

Снова из любезного моему сердцу ЖЖ-сообщества adski_kafeteri

@темы: фото, люди, актеры

---

Bob Marley - Natural Mystic (Live)

@темы: видео, музыкотерапия, давно любимое, музыка, люди

---

Св. Патрик, дудящий в Ктулху
(с)?

@темы: прекрасное, поздравление, графика, образы

---

"Опасна, как всякий повзрослевший романтик..."

Эта фраза, которую я сейчас с интересом обдумываю (ага, целую одну фразу ), была, как выяснилось, сказана Довлатовым о Людмиле Штерн.
И раз уж такое дело - пускай тут лежат главы из ее книги "Довлатов, добрый мой приятель", к которой эта самая фраза и служит эпиграфом. А может, это эпиграф к одной из глав.

читать дальше - много

ЛЮДМИЛА ШТЕРН
Довлатов, добрый мой приятель
Главы из книги

Людмила Штерн опасна, как всякий повзрослевший романтик.
Из письма Довлатова Игорю Ефимову

ТЫЧКИ И ЗАДОРИНКИ

В декабре 1967 года Довлатов позвонил и пригласил нас с мужем в Дом писателя на свое первое публичное чтение. Приглашение сопровождалось бесчисленными оговорками, как-то: “Если вам в этот вечер совершенно нечего делать... Если это не нарушит привычного уклада вашей жизни... Если вам не отвратителен Дом писателя... Если не страшитесь потерять два часа...”

Чтение происходило 13 декабря в небольшом помещении на первом этаже. В парадных гостиных наверху праздновали день рождения Генриха Гейне.

Довлатовский вечер проводился под эгидой комиссии по работе с молодыми авторами. Председательствовал Давид Яковлевич Дар.

— Сегодня я хочу представить вам молодого прозаика Сергея Довлатова, — сказал Дар, раскуривая трубку. В душной комнате поплыл голубой дым “капитанского” табака. — Довлатов — мастер короткой формы. Он пишет рассказы уже несколько лет, но пока нигде не печатался, и это его первое публичное выступление. Подозреваю, что он очень волнуется. Поэтому я прошу вас сидеть тихо, не курить, — в зале раздались смешки и аплодисменты, — и не прерывать чтение остроумными репликами. Начинайте, Сергей.

Довлатов открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я заметила, как сильно дрожат у него руки.

— Я прочту вам несколько рассказов из моего армейского прошлого, — начал Довлатов хриплым от волнения голосом, — я три года служил на Севере, точнее говоря, в Потьме... Впрочем, зачем я объясняю...

Не помню всего, что он читал. Осталось общее впечатление строгой, точной прозы, без базарного шика, без жульнических метафор, без модных в те годы деревенских оборотов а la russe. Впрочем, один рассказ — “Чирков и Берендеев” — до сих пор знаю почти наизусть. Он был такой смешной, что Сережин голос тонул в шквале смеха. Некоторые фразы из этого рассказа стали крылатыми в нашей среде. Например: “Разрешите у вас мимоходом питаться”, “Не причиняйте мне упадок слез!”, “Прошлую зиму, будучи холодно, я не обладал вегоневых кальсон и шапки”, “Я отморозил пальцы ног и уши головы”.

Выступавшие после чтения энергично хвалили молодого прозаика. Только один Борис Иванов под общее ворчанье пробормотал что-то неодобрительное.

В конце вечера Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом. Он возвышался над всеми в рыжем своем пиджаке, растерянный и смущенный. Ни следа надменности и высокомерия. Я тоже пробилась к нему с поздравлениями. Увидев меня, Довлатов “встрепенулся”.

— Где вы были? Я думал, что вам стало скучно и вы ушли.

— Я курила внизу. Вы могли бы дать мне почитать другие рассказы?

— Да, да, конечно, сейчас принесу.

Он ринулся в зал, опрокинув на ходу стоящий в проходе стул. “Боже, какой чувствительный”, — подумала я. В этот момент Довлатов появился со своей папкой.

— Вот, пожалуйста. Если понравятся, звоните в любое время дня и ночи, если не понравятся, — не звоните никогда. И не потеряйте, и не порвите.

— Буду обращаться с исключительной осторожностью.

“Обращаться с исключительной осторожностью” — цитата из популярной тогда книжки “Физики шутят”. В ней ехидно расшифровывались клише из научных статей. Например, фраза “слегка повреждены в ходе эксперимента” означала, что прибор уронили на каменный пол и вдребезги разбили. А “обращались с исключительной осторожностью” означало, что прибор не уронили на пол и не потеряли от него жизненно важные винтики. Довлатов, вероятно, этой книжки не читал.

— Почему вы смеетесь? — Он впился в меня тяжелым взглядом. — Что-нибудь не так?

— Все так, буду беречь как зеницу ока.

— Когда вам позвонить?

— Через неделю.

— Я позвоню вам завтра.

— Боюсь, я не успею до завтра все прочесть.

— Постарайтесь успеть. Вы, может быть, не догадываетесь, но я не смогу нормально существовать, пока не услышу вашего мнения.

Сказано это было громко и торжественно. Народ вокруг умолк и уставился на меня.

— Господи, Сережа. Тоже нашли себе Белинского и Добролюбова. Какое значение может иметь мое мнение!

— Огромное. Должен вам сказать, что литература, точнее, мои рассказы — это единственное, что имеет для меня значение... Меня ничто и никто больше в жизни не интересует.

“А женщины?” — хотела я спросить, но не решилась,

— Вы подумали сейчас, зачем этот амбал мне голову морочит? — ответил на мои мысли Довлатов и вдохновенно продолжал: — Я хочу, чтобы вы знали: кроме литературы, я больше ни на что не годен — ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу. От меня ушла одна жена и, наверное, скоро уйдет другая. И правильно сделает. Я требую постоянного внимания и утешения, но ничего не даю взамен. Ваше мнение о моих рассказах для меня важно, потому что я испытываю к вам доверие. Но упаси вас Бог довериться мне... Я — ненадежен и труслив. К тому же пьющий...

К концу его монолога я мечтала провалиться сквозь землю. Не каждый день в коридоре Дома писателя приходится слышать прилюдно от малознакомого человека подобные откровения. Я видела Довлатова второй раз в жизни, причем в первую встречу он показался мне ироничным и самонадеянным. Что же он на самом деле за человек?

...За годы дружбы с Сергеем Довлатовым я так и не нашла ответа на этот вопрос. Блистательный, артистичный, остроумный, с безупречным литературным вкусом, он гармонично сочетал в себе несочетаемые черты характера. Он был вспыльчив и терпелив, добр и несправедлив, раним и бесчувствен, деликатен и груб, щедр и подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, закомплексован, неуверен в себе и высокомерен, жесток и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой не стеснялся унизить и причинить боль. Потом казнился и просил прощения.

Бог так много отпустил ему... Кроме желания и умения быть счастливым...

Но чтоб понять этот мучительный противоречивый характер, понадобились годы. А в тот вечер меня поразил его литературный дар и ошеломила его болезненная зависимость от мнения случайного человека, каким, например, являлась я.

Из Дома писателя мы отправились к Ефимовым выпивать. Довлатовы и Ефимовы жили в двух кварталах друг от друга, и на вечеринку пришла Сережина жена Лена, оставившая маленькую Катю на попечении свекрови — Норы Сергеевны.

Лена, с непроницаемым лицом и темными миндалевидными глазами, была очень хороша собой. Довлатов точно описал ее в первую нашу встречу: “С загадочным, древним ликом”. Напрашивалось сравнение с Нефертити. Впрочем, в поведении ее ничего рокового не наблюдалось. Она охотно смеялась и произвела впечатление человека мягкого и добродушного.

Вечер затянулся, мы приехали домой часа в три ночи. Витя отправился спать, а я с папкой довлатовских рассказов и пачкой сигарет устроилась на кухне. Утром я объявила, что в русскую литературу вошел новый гениальный писатель.

— А если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? — медовым голосом спросил мой муж.

— Если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать идиотские вопросы.

Когда я вернулась из университета, мама сказала, что мне “оборвал телефон бархатный баритон”. Через несколько минут он позвонил снова.

— Говорит Довлатов. Вас весь день не было дома.

— Что случилось?

— Я переходил улицу Герцена, споткнулся, упал и перегородил автомобильное движение. На улице дождь. Я промок и измазал пальто и брюки.

— Надо было поехать домой переодеться.

— Переодеться мне не во что. У меня есть единственное пальто и единственные брюки.

— Вы хотели высушить их у меня?

— Я хотел вызвать сострадание и дать вам два новых рассказа, которые я сочинил ночью. Надеюсь, вы уже все прочли?

Я собиралась сказать, что у меня не было времени даже открыть его папку, но вместо этого вырвалось: “Прочла, конечно”.

— Вы свободны?

— Когда?

— Сейчас. Я на Исаакиевской, в двух шагах от вашего дома.

— Вы хотите забрать папку?

— Я хочу услышать ваше мнение. Вы вчера так смеялись... Я понял, что вы совершенно необходимый мне слушатель. К тому же у меня завелось десять рублей, и мы можем пообедать. Если вы откажетесь, я их безобразно пропью.

— Я не откажусь.

— Буду у вашего подъезда через пять минут.

Довлатов пригласил меня в ресторан “Дельфин” — поплавок, пришвартованный на Адмиралтейской набережной, почти под окнами дома № 10, где в бельэтаже жил наш приятель Юра Цехновицер.

В декабре, в четыре часа пополудни, в Ленинграде вечерняя тьма. А для ресторанной толпы время раннее, мы были единственными гостями. Довлатов заказал графинчик водки, щи и шницель, я — макароны по-флотски. Он сидел напротив и, пока не принесли еду, не спускал с меня тяжелого, пристального взгляда. Такой взгляд может быть у человека, судьба которого находится в твоих руках, но такой же взгляд может принадлежать и потенциальному убийце. Впоследствии я ко взгляду этому привыкла. На самом деле, это было сочетание еврейской печали и армянского темперамента, приправленного пучком разнообразных комплексов.

Но тогда, в “Дельфине”, я чувствовала себя неуютно и от неловкости с излишним энтузиазмом рассыпалась в литературных комплиментах.

— Я очень дорожу вашим мнением, — мрачно сказал Довлатов, — вы не можете себе представить, как я им дорожу...

— Жаль, что от моего мнения ничего не зависит.

— От него зависит мое будущее.

— Ох, если бы! К сожалению, мнение мое ничего не значит... конечно, если вы в меня не влюбились. (Дернул черт так примитивно кокетничать.)

— Я в вас влюбился? — Довлатов откинулся на спинку стула. — Я не ослышался? Вы знакомы с моей женой Леной и, кажется, видели мою бывшую жену Асетрину. Вы же не станете возражать, что обе они — красавицы?

Я кивнула, чуя недоброе.

— А что я могу сказать о вашей внешности?

— Да, что же вы можете сказать о моей внешности?

(Знала, знала, что нарываюсь, лезу на рожон, но отказали тормоза.)

— Что непосредственно за вами идут инвалиды Отечественной войны...

Выплеснуть ему в лицо щи? Высыпать за воротник макароны по-флотски или просто броситься его душить?

— Мерси, — я оскалилась, изображая улыбку, — тогда какого черта вы лезете ко мне со своей макулатурой?

Хотя чувство юмора меня покинуло безвозвратно, я сообразила, что эта реакция лишена всякой логики.

— Я не влюбился, — угрюмо сказал Довлатов. — Гораздо хуже... Я осознал, что не могу без вас жить.

— Сергей, перестаньте кривляться.

— Слушайте, Люда, выходите за меня замуж.

— Что-о?

— Вы слышали. Я приглашаю вас замуж.

— Это зачем?

— Вы принесете мне удачу.

— Сергей, вы пьяный или ненормальный?

— Пока что ни то, ни другое. Но если вы откажетесь, непременно напьюсь. Серьезно, выходите за меня замуж, — повторил Довлатов. — Если я стану большим писателем, как, например, Аксенов, вы будете мною гордиться.

— Я вижу вас третий раз в жизни.

— Если мы поженимся, то будем видеться довольно часто.

— Я в некотором роде замужем....

— Даю вам неделю на размышления, но предупреждаю: вы не пожалеете, хотя и намучаетесь. Я пьющий неврастеник. Люда, скажите честно, вы считаете мои рассказы настоящей литературой?

— Я считаю ваши рассказы замечательной прозой.

Дальнейшее развитие темы было чреватым. Я вспомнила, что в этот день в Эрмитаже открылась выставка японского рисунка, и предложила Довлатову зайти на вернисаж, благо до Эрмитажа два шага. Сергей покачал головой:

— Ни в коем случае. Я хочу, чтобы вы знали. Больше всего на свете я ненавижу живопись, скульптуру, спорт и природу. Поэтому ни о каких вернисажах, верховой езде, эскизах на пленэре и фигурном катанье не может быть и речи.

— Как насчет музыки?

— Приемлю только джаз. Мечтал бы родиться Луи Армстронгом или Диззи Гиллеспи.

— А балет? — не унималась я.

— Не был ни разу. Но если вы настаиваете, “Лебединое” или “Щелкунчик” попробую осилить.

Я посмотрела на часы: без пяти шесть. В это время муж Витя возвращается с работы, дочь Катя кончает делать уроки.

— Сережа, мне пора...

— Я вам наскучил?

— Нет, просто уже поздно.

— Зовет очаг семейный?

— Вы проводите меня?

— Вам очень хочется, чтобы я вас проводил?

Все-таки он меня “достал”.

— Нет, не очень... Не беспокойтесь. Спасибо за обед.

Я встала и направилась в гардероб. Довлатов рванулся было за мной, но вспомнил, что надо расплатиться. Пока он дожидался официанта, я схватила пальто и вылетела в декабрьскую тьму. “С меня довольно”, — бормотала я, оглядываясь на дверь. Хотелось бы удостовериться, что он попытается меня догнать.

Я перебежала дорогу и нырнула в парадную цехновицерского дома. Из-за приоткрытой двери подъезда вход в “Дельфин” виден как на ладони. Минут через пять появился Довлатов, потоптался в луже, повертел, как дятел, головой и устремился по набережной в сторону Медного всадника — кратчайший путь до моего дома. Когда его спина скрылась в морозной пыли, я покинула свое укрытие, обогнула Адмиралтейство, вышла на Невский, свернула на улицу Герцена и вскочила в автобус. Проезжая Исаакиевскую площадь, я увидела молодого прозаика. Довлатов возвышался на углу Майорова и Мойки, оглядываясь по сторонам. Я вышла на следующей остановке, у Дома связи, перелетела мостик через Мойку и оказалась дома.

Семья была проинструктирована не звать меня, если будет звонить “бархатный баритон”. Когда никого из домочадцев не было дома, я, изнывая от любопытства, не подходила к телефону. Несколько раз домашние докладывали, что кто-то дышит в трубку. Так прошло две недели.

Однажды очередной раунд моей борьбы с электронным микроскопом был прерван вторжением в лабораторию коллеги Славы Усова. Теперь он стал известным прозаиком.

— Тебя спрашивает какой-то громила.

В коридоре стоял Довлатов в распахнутом настеж пальто на горностаевой подкладке, с папкой в руках. Он был без шапки, и черный бобрик его волос покрылся корочкой заледеневшего снега.

— У вас найдется для меня несколько минут? — не здороваясь, спросил Довлатов.

Подавляя ликование, я ответила, что освобожусь через полчаса. Если он хочет, может подождать меня на кафедре.

— Я буду в библиотеке, в читальном зале, — сказал Довлатов.

Когда он вышел, меня обступили сотрудники:

— Кто такой? Откуда взялся такой красавец? Ему б усы, вылитый Петр Первый!

— Коллега из Горного. Мы пишем статью о микроструктурах глин.

— Ни хрена себе, какие соавторы бывают, — вздохнула Ольга Коровкина, специалист по мерзлым грунтам, — у нас послезавтра в школе вечер встречи. Нельзя ли его одолжить, чтобы мои девки попадали замертво?

Я выключила электронный микроскоп под кодовым названием “керосинка”, однако промаялась на кафедре положенные полчаса. Зато по нашему знаменитому коридору неслась как газель и затормозила у самых библиотечных дверей.

Довлатов был сама сдержанность и благородство.

— Я написал новый рассказ… Хотите прочeсть?

— С удовольствием... Почту за честь.

За эту неуместную торжественность я тут же мысленно обругала себя идиоткой.

Довлатов молча протянул мне папку с рассказом и стал застегивать портфель.

– Я собираюсь домой, Сережа, если хотите, проводите меня.

– К сожалению, не могу. Через пятнадцать минут у меня свиданье у Казанского собора. — Довлатов как бы “виновато” улыбнулся, пожал мне руку и вышел из библиотеки.

Ну что, опять нарвалась? Слава Богу, хоть не спросила: “Когда вы мне позвоните?”

...Как с ним себя вести? Кто посоветует? Обычно моими конфидентами были Марина Ефимова и Галя Наринская. Однако в этой ситуации был нужен мужчина, ориентирующийся в лабиринтах психологии “пьющего неврастеника”. Я позвонила своему лучшему другу Гене Шмакову.

— Молодой прозаик расставляет капканы, — поставил диагноз Гена, — а у тебя вороньина с похвал вскружилась голова.

— Зачем ему это?

— Коллекционирование интеллигентных поклонниц. Сбор материала для худпроизведений… Дa мало ли зачем.

— Как реагировать?

— Никак. Не расточай комплиментов, а то он будет тебя таскать в зубах, как кот мышонка. Не проявляй инициативу, рассказы хвали умеренно, не лезь в бутылку при приглашении замуж и не прячься в чужих подъездах. Конечно, для тебя тут таится опасность.

— Какая?

— Он потеряет к тебе интерес, и жизнь твоя лишится цвета, вкуса и запаха.

— Можно ему позвонить, когда я прочту рассказ?

— Ни в коем случае.

— Но он будет нервничать.

— Вот и прекрасно. Дай ему эту возможность.

Я повела себя, как Железный Феликс, продержавшись три дня. Довлатов позвонил на четвертый. Я сдержанно одобрила рассказ. Он явно всполошился и спросил, может ли он сейчас за ним зайти. Я сказала, что опаздываю на лекцию, но вечером собираюсь к Ефимовым и оставлю рассказ у них. Они с Игорем соседи, пусть завтра возьмет у него.

— Когда вы будете у Ефимовых?

— Около девяти.

К Ефимовым я заехала на минуту прямо из университета, оставила рассказ и предупредила, что вечером предвижу появление у них молодого прозаика.

Как в воду глядела. Говорят, он был удручен и разочарован, что упустил меня.

Довлатов отличался патологической мнительностью. Меня поражала его зависимость от мнения посторонних людей. Он невероятно дорожил комплиментами и нестерпимо страдал oт равнодушия. Естественно, что его — начинающего писателя — должны были волновать суждения писателей-коллег и слушателей. Ведь читателей у него тогда не было. Но Сергей страстно желал нравиться всем: нервно расспрашивал, упомянут ли он был в разговоре А и Б, почему на него косо взглянул “презираемый” им Y и как посмел “жалкий” Z не пригласить его на вечеринку. Кстати, если те же Y и Z приглашали его, он с видимым удовольствием отказывался. Ему важно было быть позванным. Невнимание Довлатов воспринимал очень болезненно. И еще: с одной стороны, он утверждал, что стыдится своей импозантной внешности. Во всяком случае, выражал опасение, что его яркая брутальная наружность “маскирует” деликатную душу и литературный талант. С другой стороны, он своей эффектной наружностью пользовался в хвост и в гриву, сражая наповал продавщиц, парикмахерш и официанток. Но не только представительницы этих профессий и не только в Ленинграде попадали под его “мартиниденовское” обаяние. Я сама была свидетелем, как в Нью-Йорке одинокие, средних лет литературные редакторессы впадали при его появлении в транс.

Как-то, на ранней стадии развития нашей “враждебной” дружбы, я все же затащила Довлатова в Эрмитаж. Он стойко продержался минут пятнадцать, на шестнадцатой затосковал, побежал куда-то звонить и наконец появился вдохновенный, с сообщением, что мы немедленно едем в гости.

— Никаких гостей, я иду домой.

Мои постоянные отказы проводить с Довлатовым вечера в напоенных алкоголем компаниях вызывали раздражение, толкающее его на поступки “повышенной абсурдности”. (Выражение моего научного руководителя.) В тот “эрмитажный” день Сергей сказал:

— Покажите мне самую красивую девицу в этом зале. Мне нужно пять минут, чтобы уговорить ее поехать со мной куда угодно. Хотите пари?

— Сережа, вам же станет неловко за ваше фиглярство.

— Уже стало...

Чувство юмора и самоирония часто выручали его в ситуациях “повышенной абсурдности”.

Чего же, действительно, Довлатов хотел от меня? Я была восторженной поклонницей его таланта, что послужило Сергею основанием считать, что у меня абсолютный слух и “соколиный” глаз на современную прозу. Оказалось, что мы замирали от одних и тех же стихов и восхищались одними и теми же писателями. Исключение составляли Фолкнер, до которого не доросла я, и Пруст, до которого не дорос Довлатов. Его окрыляла моя уверенность в его неминуемом литературном успехе. Именно поэтому, случайно попав в его орбиту, я стала ему, как он выражался, “жизненно необходима”.

В первый год нашего знакомства мы виделись часто: три-четыре раза в неделю. Способствовала этому куча свободного времени у обоих. Геологическая аспирантура, а точнее — синекура, не требовала ежедневного присутствия на кафедре. Довлатов, вопреки любимым ссылкам на “страшную занятость”, тоже не убивался в своей газете “За кадры верфям”.

Обычно мы встречались на углу Невского и Литейного у кинотеатра “Титан” в десять часов утра и направлялись по Литейному к Неве, с заходом в “Академкнигу” и в рюмочную — на углу Белинского.

За 1 рубль 10 копеек мы становились обладателями двух рюмок водки и двух бутербродов с крутым яйцом и килькой. Затем начиналось обсуждение написанного им накануне рассказа. Обычно оно сводилось к панегирикам. Тем не менее, на солнечном фоне взаимного восхищения я нет-нет да и оказывалась одураченной простофилей. Героиней будущего эскиза. Вот одна из его вероломных козней. Звонок в 9 часов утра — Довлатов (голос драматически глухой): “Я звоню, чтобы попрощаться. Это надолго. Не пытайтесь меня разыскивать”. Я: “Сережа, что случилось?” Если ему повезет, у меня может сорваться что-нибудь взволнованное, вроде: “Где вы? Хотите, я приеду?” Секундная пауза и затем: “Только не сегодня. Я иду на день рождения”.

В разыгрывании “литературно-шахматных” этюдов Довлатов был неистощим. Добавьте к этому безграничное обаяние и блестящий артистизм. Одна барышня рассказывала мне, что на закате двухнедельного романа, “опалившего ей крылья”, Довлатов позвонил ей с более могучим текстом: “Я понял, что не могу без вас жить. Но нам не суждено... Никогда... Никогда...” И повесил трубку.

Девица, не оправившись от шока, позвонила ему. Это было предусмотрено. К телефону подошла Нора Сергеевна. В прошлом драматическая актриса, она тоже любила театральные эффекты. “Сережи нет, — прозвучало замогильное контральто, — нет совсем. Он ушел из жизни”. Тут следовал вопль отчаяния, и Нора Сергеевна торопилась с утешением: “Он оставил письмо. Наверное, вам. Как вас зовут?” Жертва назвалась. “Нет, к сожалению, не вам...”

На Сережины выходки я реагировала темпераментно, и, поскольку характер у меня не шелковый и не саржевый, наши отношения стали напоминать родео. Роли быка и ковбоя исполнялись попеременно.

Через полгода мы перешли “на ты” — оскорбления “на вы” звучали недостаточно эффектно.

Отношение Довлатова ко мне являло собой клубок противоречивых эмоций, среди которых преобладающими были то положительные, то отрицательные. Среди положительных:

1. Довлатов “держал меня” за лакмусовую бумажку. Он простодушно полагал, что если рассказ мне понравился, он удался. А мне, как я уже упоминала, нравилась каждая его строчка.

2. Он был убежден, что мое присутствие в его жизни обеспечит ему литературную удачу. Этим обстоятельством объясняются его многократные приглашения замуж.

3. Он подозревал, что я обладаю некими магическими свойствами. Для этого кое-какие основания имелись. Однажды зимой мы задумали навестить приятелей в Доме творчества в Комарово. Был холодный и ветреный день. Только приехали на Финляндский вокзал, как Довлатов скис. Он был без перчаток, и у него замерзли руки. К тому же душа требовала немедленной выпивки, а денег, кроме как на билеты, тоже не было. Молодой прозаик мрачнел на глазах, и, пока мы шли к железнодорожным кассам, начал грубить и нарываться. Я было решила послать его подальше и вернуться домой, как вдруг заметила под ногами перчатки. Мужские кожаные перчатки, даже не заляпанные грязью. Сергей слегка повеселел. Мы купили билеты и вышли на платформу. Подходя к электричке, я чуть не наступила на втоптанную в снег красную бумажку. Нет, не фантик — вчетверо сложенную десятирублевку. Довлатов преобразился. В вагон вскочил, пританцовывая и мурлыча: “Мне декабрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы-ы-ы”.

В Комарово, в лавке рядом со станцией, мы купили две бутылки водки, сайру, сервелат и в Дом творчества явились как баре. Слухи, что я “магиня” и волшебница, поползли по городу.

Увы, “направленные” на меня положительные эмоции успешно гасились отрицательными, той же, если не большей силы. Среди отрицательных:

1. Раздражение, вызываемое “нормальностью” моей жизни. По утрам члены нашей семьи отправлялись на работу, в школу и в университет, вечером вместе обедали и делились впечатлениями прожитого дня. По выходным ездили за город то на лыжах, то за грибами — в зависимости от времени года.

2. Отвращение к барству и буржуазности, которые, по Довлатову, выражались в том, что никто в нашей семье не украшал друг друга фингалами, не выбрасывал в окно пишущие машинки, не валялся сутками в чьем-то подвале и — в результате домашнего скандала — не путешествовал по городу со своим матрасом.

Всю эту омерзительную “нормальность и благополучие” Довлатов люто ненавидел и приложил немало усилий, чтобы их разрушить и, тем самым, по его выражению, “выбить у меня из-под ног табуретку”. “Хоть бы ты под машину попала и стала калекой, — мечтательно говорил он, — Виктуар бы тебя бросил, а я бы поднял”.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ БУДНИ

Некоторые писатели не выпускают из рук свое произведение, пока оно не кончено, не отшлифовано и не отполировано до блеска. Другие, и к ним относился молодой Довлатов, не могут не только закончить рассказ, но просто продолжать писать, не получив, как говорят американцы, feet back — обратной связи. Часто Сергей звонил, чтобы прочесть по телефону всего лишь новый абзац.

Девяносто девять процентов проведенного с Довлатовым времени мы говорили о литературе, а девяносто девять процентов этого времени — о его рассказах. В те годы Довлатов давал мне читать каждую написанную им строчку. Поначалу мое восхищение его прозой было безграничным, и я, захлебываясь, хвалила его при встрече или по телефону. Очевидно, мои постоянные восторги были для неуверенного в себе Довлатова необходимы, как героин для наркомана. Со временем я несколько отрезвела и стала позволять себе критические замечания. Иногда с разрешения автора я делала эти замечания в письменном виде, на полях рукописи. Видит Бог, я старалась быть деликатной, но, по молодости лет, видимо, все же недооценивала Сережиной уязвимости.

“Милая Люда! Последнее время у меня не было ни малейшей возможности увидеться или поговорить с тобой. Мы работаем с утра до вечера. На днях сдадим работу, несколько дней пробудем в мастерской на Пискаревке, оттуда я смогу тебе звонить, а потом уедем на неделю охотиться, после чего отправляемся в Баку рубить некоего Мешада Азизбекова, одного из 26 неврастеников. (Мешади Азизбеков (1876—1918) — один из расстрелянных бакинских комиссаров. С. Д. в Баку так и не поехал. — Л. Ш.)

На службе у меня все в порядке. Тружусь я с большим усердием, потому что хочу в течение года получить квалификацию резчика по камню, с которой я нигде не пропаду. После литературы это самая подходящая профессия.

Я прочел твои заметки на полях рукописи романа и повести. Все они справедливы и уместны, но меня обидел немного залихватский и чуть ли не злорадный тон этих записей. Ты порезвилась, Люда, а это нехорошо. Ты ведь знаешь, что литературные дела — главное в моей жизни и единственное, пожалуй. Я пишу очень старательно и с большим трудом, а в последний год с большим напряжением, потому что решил поломать свой стиль и отказаться от многих приемов, которыми в какой-то степени овладел, истребить то, с чем освоился. Я знаю, что у меня пока не выходит, и со всеми твоими указаниями согласен, но иронизировать в таком случае я бы не стал. В этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка.

Но все это не значит, что я такой мизантроп и рыбий глаз <...> Жди звонка, если не забыла меня, труженика. Расскажу тебе массу новостей.

Твой Сергей”.

Обижался Довлатов так часто и охотно, что шутливая фраза “Обидеть меня легко, понять меня невозможно” стала девизом довлатовской жизни.

Мы бесконечно разговаривали, гуляя по городу днем, по вечерам часто собирались компанией у них с Леной. Когда маленькую Катю укладывали спать, мы гнездились на сундуке в передней, слева от входной двери. Сергей рассказывал, все внимали, курили и хохотали до изнеможения.

Кроме того, мы с Сергеем переписывались, живя на расстоянии шести автобусных остановок. Я получала по почте то шутливые стишки a la Николай Олейников, то мини-новеллы, длиною в три-четыре строчки, а иногда, как Довлатов выражался, “мысли”. Например:

“1. Роковой мужчина

По Разъезжей шла кошка, черная как ночь. Подвыпивший Далметов перебежал ей дорогу, направляясь в гастроном. Кошка загляделась на неземную его красоту и в ту же минуту провалилась в люк, где и умерла в страшных мучениях.

2. Старый ученый

Профессор В. Я. Пропп был очень стар. Умственные усилия вконец утомили его. Однажды он присутствовал на ученом совете и задремал во время своего собственного выступления.

Или:

Среди всех других предметов

Выделяется Далметов

Несравненной красотой,

Неоцененной тобой.

Удивительно и мило,

Что пришла ко мне Людмила.

Напоила молоком,

И растаял в горле ком.

Я как-то упомянула, что люблю Тулуз-Лотрека, и на следующий день мне была преподнесена биография живописца с такой дарственной надписью:

Я дарю тебе Тулуза,

Несравненного француза.

Пусть послужит сей Тулуз

Укрепленью наших уз.

К сожалению, я не могла похвастаться перед друзьями Тулузом, потому что печати свидетельствовали, что Сергей стащил его из библиотеки Дома писателя.

Вообще, отношения с чужими книгами у Довлатова складывались излишне интимные. Как-то он увидел у меня на полке первое издание сочинений Белинского в кожаном тисненом переплете с золотым обрезом — редкое и ценное. Сергей сказал, что мечтает наконец прочесть классика русской критической мысли. Я такие книги из дома выносить не разрешала и предложила ему взять советское издание Белинского в любой районной библиотеке. Довлатов настаивал, клянясь, что будет беречь ее, как собственный глаз. Я уступила. На другой день они с Валерой Грубиным отнесли Белинского в букинистический магазин на Литейном и загуляли.

Наша с Довлатовым переписка содержала не только шутки и раздумья, но и бытовые новости. Сергей писал о своей работе в газете “За кадры верфям” и о своей деятельности камнерезчика. Одно время он также был секретарем тяжелобольной Веры Федоровны Пановой. Она перенесла инсульт. В его функции входило чтение вслух ее любимых произведений. Панова и Дар жили в Комарово. Сергей ездил к ним несколько раз в неделю и описывал свои впечатления от Дома творчества.

В те годы я наивно полагала, что являюсь его единственным корреспондентом. Насколько Довлатов тяготел к эпистолярному жанру, я узнала только после его кончины, когда были опубликованы буквально сотни его писем семье, родственникам, друзьям и знакомым. Действительно, любовь Довлатова к писанию писем — поразительна. Для писателя это качество редкое, для читателей — бесценное.

“Дорогая, попытаюсь отнестись к твоей жизни мудро, хотя разум, грубо говоря, не мой конек. Я хочу, чтобы ты была честной, осмотрительной и корыстной по отношению ко мне. Дни милого безумия прошли. Наступила эра планомерного умопомешательства.

Если уж сегодня не околею, это будет просто чудо. Вскочил я без пяти восемь, не жравши, с опухшим рылом, вниз бегом по эскалатору, вверх бегом по эскалатору... Электричка, песни под гитару. А в электричке все твердое, голова падает, ударяется. Одно утешение — читать будем “Историю рассказчика”. <…>

“Записки тренера” подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 — готовы. В этой повести я использую совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любой ценой, любым языком. В этой повести слова гораздо облегченнее, прохладнее. Я хочу показать мир порока, как мир душевных болезней, безрадостный, заманчивый и обольстительный. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.

Так вот скромненько выглядят мои творческие планы...

Но вообще-то настроение у меня неважное. Я знаю, как возвращаются мужья из дальних странствий, привозят подарки, все садятся за стол и выпивают немножко спирта, который ты для меня пожалела.

Вот и все. Пишу в электричке, получилось неразборчиво и, наверно, глупо. Никогда не перечитываю писем, а то бы все порвал.

Будь умницей. Пока.

Твой С.

Р.S. Постарайся хотя бы коротко отвечать на все мои письма. Хотя бы парой многоточий. Или восклицательным знаком, с которым мы похожи, как братья.

Обнимаю, выпиваю и закусываю...

Твой Сергей”.

Необходимость прочесть мне только что написанные главы (или даже строчки) приводила иногда к самым непредсказуемым последствиям. Особенно если эта необходимость была подогрета ощутимым количеством выпитого.

Однажды вечером Сергей позвонил и сказал, что ему надо незамедлительно обсудить “Чужую смерть”. У нас были гости, и не простые, а кафедральные, во главе с моим научным руководителем. Я предложила отложить обсуждение до завтра. Он заявил, что “наполнен алкоголем”, звонит из бани, и, если я не хочу, чтобы он “ввалился в таком виде в дом”, пусть сама иду в баню: он будет ждать меня на лестнице около медведя. (Мы жили в переулке Пирогова, и в нашем доме со стороны Фонарного размещались Фонарные бани.) Я попросила его не валять дурака. Он попросил меня через три минуты выглянуть в окно. Я выглянула.

Январь. Пятнадцать градусов мороза. На улице темно и бело от снега. Под окнами мерцает Довлатов в одной рубашке. Рыжий пиджак и знаменитое пальто на горностае валяются у него в ногах. Сергей держит в руке горсть мелочи и бросает копейки в наши окна.

Нормальная femme-fatale, иначе говоря — роковая женщина, задернула бы портьеру и продолжала развлекать гостей. Все же на горизонте маячила защита диссертации. Но перед моим еврейско-материнским взором возникли картины плеврита, бронхита и воспаления легких. Накидываю пальто и вылетаю на улицу. Окутанный облаком алкоголя молодой прозаик приветствует меня жестом братьев Фиделя и Рауля, то есть высоко поднятыми, сцепленными руками. В ярости начинаю его тузить. Довлатов хватает меня за горло. Все это без текста, но тяжело сопя. Тут заверещали проходившие мимо тетки. Прозаик, оставив жертву, подхватил пиджак и пальто и устремился через Фонарный мост к улице Герцена.

На следующее утро телефон разрывался, но я не снимала трубку. К вечеру принесли телеграмму: “Ваш телефон отключен за неуплату. Целую. Сергей”. Затем последовала серия писем.

“Милая Люда! Исполнитель роли несчастного мавра слегка переусердствовал. Ему ужасно стыдно, он проклинает систему Станиславского и обязуется в дальнейшем придерживаться условных традиций мейерхольдовского театра. Вторые сутки печатаю “Чужую смерть” и ничего не понимаю. Хорошо это или плохо. <...> Ты столько занималась моими делами, что я решил со своей стороны поделиться отдельными афористическими соображениями по поводу твоей профессии. Должен тебя разочаровать. То, что вы претенциозно называете грунтами, на 80% состоит из полусгнивших останков пяти миллиардов (точнее — 5,382.674) почивших на этой планете людей (так у Довлатова: в словах миллиарды, в цифрах — миллионы. — Л. Ш.). Неисчислимые мегатонны человеческих экскрементов (я уж не говорю об испражнениях домашних животных, пушного зверя и птичьем помете) пропитали ту неорганизованную материю, которую вы кокетливо называете грунтами. Романтики! Наивные идеалисты! Тошнотворная смесь навоза и человеческой падали — вот предмет ваших упоительных изысканий. Разложившиеся трупы нацистов, прах Сергеева-Ценского, Павленко, Рабиндраната Тагора, моча и кал ныне здравствующих членов Союза советских писателей (кстати, тебе известно, что в ССП в полтора раза больше членов, чем голов) — таков далеко не полный перечень отталкивающих ингредиентов, которые вы, ошельмованные простаки, самозабвенно нарекли грунтами. Пока не поздно, обратите взоры к небу!!! Но и тут не будьте слишком доверчивы и рассеянны, иначе голубь, проносящийся в синеве неба, капнет вам на рыло! На этом заканчиваю свой оптимистический эссей.

Обнимаю, твой Сергей”.

“Здравствуй, моя железная и бескомпромиссная пожирательница перцовки!

<...> Я прочел два американских романа, и вот что я понял. Янки не очень далеко продвинулись в смысле истины; кстати, истина, очевидно, не является для них краеугольным камнем ни в жизни, ни в искусстве, ни в политике. Зато они создали новые внезапные ценности, сумев придать им известную притягательность и силу воздействия на сердце, если не на ум. <...>

Твой Сергей”.

“Милая Люда, письмо получил. От него зловеще повеяло холодом и душевным покоем <…> Придется разочаровать тебя: первые три дня следующей недели я проведу в городе. Так что, твои надежды, что я исчезну с лица земли, необоснованы. <…>

Я читал несколько Фединых (Чирскова. — Л. Ш.) писем. Он в них обычно притворяется флегматичным русским мелкопоместным барином, который в полдень, распахнув окно, глядит на пробегающую мимо дворню и слушает гудение пчелы. “А сны мне все больше снятся хорошие, море да горы...”

Я его не люблю, наверно, просто за то, что мы не похожи.

Что касается автодеклараций по поводу моих рассказов, то запомни раз и навсегда: литература цели не имеет. Вернее, к ней применима любая цель, укладывающаяся в рамки человеческих надобностей (врач, учитель, конферансье и т. д.). Для меня литература — выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение. И я не уверен, что над ними довлеет моя личная воля... Разница же, соотношение между ценностью и истиной такое же, как между несдерживаемыми воплями на ложе любви и первым криком ребенка...

Слово “эссе” пишется двояко (оба варианта равноценны). Мне нравится “эссей” — так определенней. В русском языке есть прецеденты такого рода. Например: Корнейчук и Корней Чуковский. Ха-ха-ха.

Слово “экскременты”, или, как ты пишешь, “экскрИменты” вызывает у меня также сомнения, как и у тебя. По-моему, не так уж плохо, что мы с тобой не являемся эрудитами в этой смрадной области.

Обнимаю. Сергей”.

Вообще, безукоризненно грамотный Довлатов должен был родиться профессором Хиггинсом. Он был нетерпим к ошибкам в правописании и произношении. Люди, говорящие “позвонишь”, “каталог”, “пара дней”, переставали для него существовать. Он мог буквально возненавидеть собеседника за употребление слов “вкуснятина”, “ладненько”, “кушать” (“мы кушаем в семь часов”), “на минуточку” (“он на минуточку оказался ее мужем”). Как-то в его присутствии одна барышня, описывая чей-то восторг, не помню, по какому поводу, сказала, что “они писали кипятком”. “Надеюсь, обварили себе ноги”, — учтиво отреагировал Довлатов.

Безупречный литературный вкус и абсолютный слух оказались непреодолимыми препятствиями для описания сексуальных сцен. “Знаешь, как я провел вчерашний вечер? — как-то пожаловался он. — Пытался описать любовную встречу. Отстукал страниц восемь и порвал, чтобы, не дай бог, мама или Лена не прочли. Наверно, я страдаю повышенным целомудрием... А может, русский язык для этого неприспособлен”.

Двенадцать лет спустя, анализируя в письме Игорю Ефимову его роман “Архивы страшного суда”, Довлатов писал:

“Не понравились сексуальные сцены. В них есть какая-то опасливая похабщина. Мне кажется, нужна либо миллеровская прямота — “моя девушка работала, как помпа”, либо — умолчания, изящество, а главное — юмор. Всякие натяжения в паху, сладкие истомы, искрящиеся жгуты в крестцах, краснота, бегущая волнами к чему-то там — все это у меня лично вызывает ощущение неловкости”.

Впрочем, возвращаясь назад, в 1968 год, я вспоминаю, как высоко он оценил любовную сцену в романе “По ком звонит колокол” (в переводе Н. Волжиной и Е. Калашниковой), написанную безо всякого юмора.

Отдавая должное довлатовскому вкусу вообще и литературному вкусу в частности, не могу не отметить, что и он, бывало, давал петуха. Иногда спохватывался и охотно над собой подтрунивал, объясняя это “эстрадными генами” своего отца.

Вот фраза из письма к Ефимову: “Переписывая “Зону”, я обнаружил, застонав от омерзения, такую фразу: “Павел! — пожаловалась она ему на эти руки, на эти губы пожаловалась она ему. — Павел!” Вообще, моя мать считает, что у меня плохой вкус. Может быть, это так и есть. Во всяком случае, я долгие годы подавляю в себе желание носить на пальце крупный недорогой перстень”.

А вот другой пример. В Нью-Йорке, когда создавалась газета “Новый Американец”, Довлатов с гордостью сообщил мне, что они с Бахчаняном придумали для нее удачную рубрику — “Архипелаг Гудлак”. “Вопиющая безвкусица!” — взвыла я, умоляя его не позориться. Сергей внял.

Но вовсе не всегда он был таким покладистым. Однажды он сообщил о замечательной находке, которую собирался включить (и включил) в “Соло на ундервуде”, а именно — фразе: “Самое большое несчастье моей жизни — гибель Анны Карениной”.

— Сережа, это самореклама и безвкусица.

— Бродский сказал, что вкус бывает только у портных, — парировал Довлатов (уверена, что только что сам это придумал).

— “Сестры — поза и фраза — одинаковы ваши приметы”, — исказила я знаменитую строку Мандельштама.

Этой позы и фразы Довлатов не простил мне до конца своей жизни…

В юности он бредил Америкой. Как и вся наша компания, восторгался американской литературой, американским джазом, американскими вестернами, американским постэкспрессионизмом и... американскими детективами.

Сергей посмеивался над своим “преклонением перед Западом” и, чтобы продемонстрировать ироническое отношение к себе и к предмету поклонения, сочинил пародию на шпионский роман — сентиментальный мини-детектив “Ослик должен быть худым”. Детектив — прелестный, смешной фарс, написанный с довлатовской наблюдательностью и пристальным соблюдением правдивых деталей на общем фоне полного абсурда. Впрочем, мы поссорились по поводу самой первой фразы, из которой явствует, что завтрак героя, шпиона Джона Смита, состоял из чашки кофе и крепчайшей сигареты “Голуаз”.

Я утверждала, что американцы из принципа не курят французские сигареты, и предлагала заменить “голуаз” на “кэмел” и во всяком случае не писать “голуаз” с большой буквы. Кроме того, я возражала против “маленького служебного Бугатти” — американские разведчики, полагала я, в своей стране должны ездить на “бьюиках” и “фордах”.

Вообще, Довлатов был мастер придумывать заглавия. Много лет спустя он придумал название моей первой книжки “По месту жительства” и нашего с ним несостоявшегося голливудского сценария “Солнечная сторона улицы”.

Одним из самых значительных ранних рассказов Довлатова несомненно был “Марш одиноких”. Я была уверена, что “Марш” откроет ему дорогу в большую литературу. Оказалось, что такого же мнения была и известная критикесса И. Соловьева, в руки которой “Марш” попал в числе других Сережиных рассказов. Впрочем, ее рецензия поразила нас узким и кособоким углом зрения. Признавая за Довлатовым “блеск стиля” и “беспощадный дар наблюдательности”, Соловьева занесла Сергея в рубрику “авторов молодой ленинградской школы”, отметив, что на его рассказах лежит особый, узнаваемый лоск “прозы для своих”, являющийся “бедой школы”.

Рецензия Соловьевой оказалась “недальновидной”. Когда “проза для своих” была наконец опубликована, ее восторженно приняли совершенно “не свои” читатели в Америке, Японии, Голландии, Германии и еще в дюжине стран, не говоря уже о сотнях тысяч читателей России и ее окрестностей.

...В день знакомства со мной на дне рождения Марины Ефимовой Довлатов обещал “не напиться и постараться произвести впечатление приличного человека”. А два года спустя, на именинах у тех же Ефимовых, произошло следующее событие.

Мизансцена почти не изменилась. Стол с едой пододвинут к стене, полусвет, хриплое танго, танцы в разгаре. Довлатов, уже порядочно поддатый, выделывал замысловатые па. Мы с Витей тоже пустились в пляс, вернее, томно закачались, прижавшись друг к другу. (Впоследствии эта манера была классифицирована присутствующими как вызывающее нарушение рисунка танца.) С кем танцевал Довлатов, не помню. Он не страдал кошачьей грацией и толкнул Витю. Скорее всего, нечаянно. Но он не извинился, и Витяй, который тоже принял достаточно, громко сделал ему замечание. Довлатов отреагировал как большинство русских выпивших мужчин, а именно — пригласил Витю на лестницу поговорить. Эту сцену тридцатипятилетней давности я вспоминаю с ностальгией.

Те, кому довелось жить при советской власти, очевидно, помнят, что многие парадные лестницы и подъезды были почему-то заколочены и советский народ был обречен пользоваться черным ходом. Так мы всегда и ходили к Ефимовым. Но в тот вечер выход на главную лестницу был открыт, и на нее, сопя и подталкивая друг друга локтями, устремились мой муж и Сережа.

Итак, ярко освещенная парадная лестничная площадка. На авансцене Довлатов со свекольно-бурым лицом и мой Витя, напротив, землисто-бледный. Вокруг — высыпавший следом за ними цвет ленинградской интеллектуальной элиты, во главе с Яшей Гординым.

Вместо традиционного вопроса к Вите: “А ты кто такой” — Довлатов разразился цветистым монологом. Я не помню всех радужных его оттенков. В память врезались отдельные фразы.

— Я дорожу дружбой с вашей женой, — патетически произнес Сергей. — И даже много раз предлагал ей выйти за меня замуж. Пока что я ее не завоевал, она меня отвергла. Но я не сдался. Впредь я собираюсь действовать осмотрительно и методично, и надеюсь, что рано или поздно своего добьюсь.

И Довлатов обвел присутствующих соколиным взглядом, чтобы убедиться, оценено ли по достоинству его благородство и джентльменство. “Мол, иду на вы и честно об этом предупреждаю”.

— Действуйте, — позволил находчивый Витя, — только, пожалуйста, не вовлекайте меня в свои планы. (Полагаю, что Витя приготовился к мордобою. Неожиданный политес выбил его из колеи.) Мне, например, вы совершенно не интересны, — сказал мой муж, тронув довлатовский бок психологической рапирой.

— Вы мне тоже, — парировал молодой прозаик и обратился ко мне: — Люда, обещай при всех, что когда-нибудь, хоть через сто лет, я получу тебя в полное свое распоряжение!

Я, то ли от страха, то ли от избытка выпитого, закивала. Витя, ни слова не говоря, развернулся и скрылся в недрах квартиры. Взял плащ и ушел домой через привычный черный ход.

Довлатов продолжал вещать, размахивая руками. Народ безмолвствовал.

Наконец Яша Гордин, наименее пьяный и наиболее разумный из гостей, взял ситуацию под контроль:

— Езжай-ка, Людесса, домой и разберись с Витькой, а мы тут с Сережей справимся.

В такси я протрезвела. Витя сидел за столом и с величественным лицом создавал компьютер. Кстати, вскоре он его и создал. Наш компьютер — малиновый ящик с канареечно-желтой панелью — умел играть в спички. Игра заключалась в следующем: на стол укладывались три кучки спичек. В одной кучке было три спички, в другой — четыре, в третьей — скажем, пять или шесть. Первый ход принадлежал человеческому игроку. Он мог взять сколько угодно спичек из одной кучки. Его ход передавался через тумблер в компьютер, который при помощи мигающих лампочек извещал о своем ходе. Выигрывал тот, кто забирал последнюю спичку.

К нам в дом повалили гости, пытающиеся у компьютера выиграть. Естественно, никому, кроме Вити, это не удавалось.

...Итак, в момент моего появления Витя в окружении металлолома создавал компьютер, и выражение лица у него, повторяю, было величественное. Я, виляя хвостом, начала что-то блеять. Витя сказал, что вовсе не намерен лишать меня “столь необходимого мне литературного окружения”. Он просит лишь в будущем избавить его от безобразных богемных сцен.

Рано утром позвонила Нора Сегеевна и сказала, что они с Леной очень беспокоятся. Сергей не ночевал дома. И у Ефимовых его нет. Не знаем ли мы, где он... В тот момент мы не знали.

В полдень раздался звонок в дверь. На пороге, покачиваясь, стоял свекольно-бурый Довлатов. Его вид свидетельствовал, что у него не нашлось минутки поспать и протрезвиться. Я грудью закрыла амбразуру, то есть замерла в дверях, намереваясь не допустить вторжения. Довлатов отодвинул меня в сторону и оказался в передней.

— Я пришел за тобой, — прорычал он.

На рык из глубины квартиры появился Витя.

— Сергей, — сказал он миролюбиво, — идите домой. Нора Сергеевна и Лена очень волнуются.

— Уйду только с ней, — Довлатов ткнул в меня пальцем, — собирайся.

— Ты что, с ума сошел? — заверещала я и... схлопотала по очкам. Они слетели, но не разбились.

— Убирайтесь вон, — закричал Витя, — немедленно вон отсюда! — И он сделал попытку хука. Довлатов не остался в долгу, и вторая пара очков полетела на пол. Эти как раз разлетелись вдребезги. Тут Витя применил то ли дзю-до, то ли каратэ, то ли лайки-до, правда, без предварительного поклона. Довлатов ответил сильным, но безграмотным ударом. Витя схватил Довлатова за ухо. В этот миг в переднюю выскочила наша няня Нуля, грозя милицией, потому что приходят “всякие писатели и хулиганют”.

На этом драма, то есть драка, закончилась. Пошел занавес. Довлатов, осыпав нас проклятиями, хлопнул дверью и скатился вниз по лестнице.

— Чтоб его ноги в доме не было, — сурово приказал Витя.

— Никогда? — попыталась уточнить я.

Вечером в доме не умолкал телефон.

— Серж жаловался, что Виктуар оторвал ему ухо, — доложил Бродский, — это правда?

— Ну уж и оторвал. Может, надорвал чуть-чуть.

— А сам-то сильно поврежден?

— Целехонек минус очки.

На следующий день позвонил трезвый и невероятно корректный Довлатов, извинился за дебош и попросил к телефону Витю с целью и у него попросить прощения. Я обещала, что передам его извинения сама. Договорились вскоре встретиться в “Дельфине”. А еще через несколько дней от него начали приходить письма.

<13 декабря, 1969 г. Курган>

“Милая Люда! Мама, наверно, уже сообщила тебе, что я оказался в Кургане. Намерен жить тут неопределенное время. Это означает, что в “Дельфине” 20-го мы встретиться не сможем. Я не буду излагать тебе все нудные мотивы своего поступка — и прошу (ты ведь все понимаешь), используя свое влияние на мою мать, попытаться облегчить ее состояние. Придумай что-нибудь. Слава старается мне помочь, и тут обнаружились какие-то хаотические возможности заработка в газете и на радио. Более того, у меня есть первое конкретное задание...

Полдня я провел в Свердловске. Это бессмысленный город, грязный и периферийный до предела. Там почему-то очень много фотоателье. При этом я не встретил ни одного привлекательного свердловчанина. И чего они так любят фотографироваться? В магазинах пусто, как со стороны продуктов, так и со стороны покупателей. Курган гораздо чище, аккуратнее и благородней... Я уверен, что мои дела тут определятся. С первой весенней партией я уеду в горы. Может быть, мне повезет, и я сломаю себе позвоночник.

Постарайся объяснить маме, что я уехал сюда не для того исключительно, чтобы на свободе выпить как можно больше водки и пива. Прости, что сразу начинаю тебя обо всем просить и затруднять.

Крепко обнимаю тебя. Может быть, мой сумасбродный зигзаг поможет тебе окончательно от меня избавиться. А может, и нет.

Всегда твой С. Д.”.

<20 декабря 1969 г. Курган>

“Милая Люда, я до сих пор не получил от тебя никакого известия, хотя написал неделю назад. Дела мои идут нормально, трезво и обстоятельно. Сдал два очерка в “Советское Зауралье” и “Молодой ленинец”, и в понедельник улечу на местном самолете в Часто-озерье на рыбокомбинат. Они набирают людей на последний “неводной и сетевой” лов. Я там пробуду три месяца среди законченных подонков общества, т. е. в самой благоприятной для меня обстановке. Предоставляется барак и кое-что из спецодежды. Оплата сдельно-премиальная. Интуиция мне подсказывает, что это хорошо. В общем, я на некоторое время становлюсь “сезонником из бывшего ворья” — цитата, кажется, “Марш одиноких”.

Я довольно много написал за это время. Страниц 8 романа, половину маленькой детской повести о цирке и 30 страниц драмы про В. Ф. Панову. Мы читали первый акт местному режиссеру, пока все нормально. Пиши мне по адресу Славы Веселова, он мне переправит всю корреспонденцию.

Все время думаю о тебе и жду письма.

С. Довлатов”.

В результате Сергей не поехал на “неводной и сетевой” лов ни на три месяца, ни на один день. Через две недели он вернулся в Ленинград...

Довлатова упорно не печатали. И его тоска и отчаяние находили выход в бессмысленных запоях. Непредсказуемость Довлатова в алкогольные периоды, стремительные переходы от благородства и достоинства английского лорда к болезненной застенчивости закомплексованного еврея, от неуправляемой ярости кавказского горца к измученному чувством вины интеллигенту порождали для него и его близких множество проблем. Его “ниагарские” перепады настроения отражали определенный период, связанный с алкоголем. Предзапойный — предвкушение и нервозность, эпицентр запоя — злобность и грубость, послезапойный — кротость, клятвы и горькое презрение к себе. В эти постзапойные периоды он мучительно жалел Нору Сегеевну, Лену и Катю. И чем больше доставлял им горя, тем больше жалел. Иногда казалось, что его душа истекает кровью.

“Милая Люда, я решился написать тебе, хотя знаю, что у меня уже нет на тебя никакого влияния, что я не внушаю тебе ни малейшей симпатии. Дело в том, что нет ни одного человека, который бы так щедро и безрассудно доказал в свое время свою доброжелательность и преданность. Откровенно говоря, ко мне очень немногие испытывают уважение, при том что симпатизируют часто и незаслуженно. Ты же была мне единственным другом, всем хотелось с тобой делиться. И вот я опять пишу тебе это бессмысленное письмо, потому что не с кем поделиться своим несчастьем. Последние месяцы я ужасно много пил по той плебейской причине, что заработал на 50 рублей больше, чем обычно, неделями не приходил в себя и вдруг осознал с диким страхом, омерзением и безнадежностью, что из-за меня несчастливо и бедно давно уже живут три хороших человека. Я вдруг окончательно понял, что из-за здоровенного, наглого, способного мужчины происходит неизменная Ленина тоска, Катино примитивное воспитание и мамина болезнь. Завтра, в воскресенье она уезжает в туберкулезную больницу гор. Пушкина с очаговым туберкулезом на три месяца. В ее болезни я тоже виноват. Потому что туберкулез — болезнь голодных. Ты, конечно, скажешь, что выход простой — изменить свою жизнь. Так многие говорят. До сих пор мне ничего не удается сделать для того, чтобы победить ужасную, отталкивающую, губительную для других слабость. Поверь, это не просто. Хотя бы потому, поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства ничего не могли сделать.

Ты, наверно, брезгливо засмеешься, но я давно уже “идейно” хочу себя каким-то образом убить, и только страх физической боли удерживает меня.

В общем, я дошел до последней грани отчаяния, муки и стыда. Ты часто от меня это слышала, но, видно, у этого дела широкие горизонты и можно все дальше заходить в этом ощущении.

Еще ты, конечно, будешь думать, с какой корыстью, надеждой или целью написано это письмо. Не думай об этом ни секунды. Просто мне нужно было именно тебе рассказать обо всем, хотя далеко не в первый раз. Я никакой цели не преследую. Просто хотел поделиться.

До свидания. Сергей”.

Такие письма от Довлатова я получала не раз. Но если после первого я носилась по городу, чтобы найти и утешить его, то после пятого — поисковых действий не предпринимала. Ведь лечиться он отказывался наотрез.

Отсюда:
http://magazines.russ.ru/zvezda/2004/8/

@темы: книги, тексты, люди

---

Бастер Китон

13.03.2011 в 23:26

Пишет  Contrary Cat (которой громадное спасибо! )

«Хороший комик делает вещи смешными»
Бастер Китон (настоящее имя Джозеф Фрэнсис Китон) (1895–1966), американский актер, одаренный и влиятельный комик немого кино.



Еще младенцем Китон чуть не задохнулся в сундуке, после чего его родители - известные эстрадные артисты - решили на время выступлений и репетиций оставлять сына в снятом доме или номере. Заканчивалось это зачастую не менее плачевно: в один далеко не прекрасный день трехлетний мальчик прищемил палец в валиках для отжима белья, потеряв фалангу, после чего едва не выбил себе глаз кирпичом, желая сбить персик с дерева, а в довершение всего смерч подхватил его через лестничное окно и опустил посреди улицы в нескольких кварталах от дома. Казалось, сама судьба не оставила его родителям другого выхода, как брать Бастера с собой на сцену. Даже свое прозвище Китон получил из уст самого Гарри Гудини, своего крестного, который увидел однажды, как маленький Джозеф выскользнул из рук матери и, скатившись по лестнице, остался невредимым и совершенно спокойным. "Что за необыкновенные вещи вытворяет этот ребенок!" - воскликнул знаменитый фокусник. Так Джозеф стал Бастером (амер. buster – удалец, необыкновенный). Неудивительно, что в будущем он не мог представить себе жизнь без риска и прославился неимоверными трюками, которые он лично изобретал, ставил и исполнял.





Наиболее прославленный фильм тех лет с участием Бастера Китона - "Генерал" (которым сам Бастер гордился больше всего) - был одной из первых кинолент, включенных в Национальное фильмохранилище Библиотеки Конгресса США.



Рискованные трюки, которые Китон выполнял во время съемок, не раз приводили к несчастным случаям, хотя, по отзывам друзей, он казался невосприимчивым к боли. Так, работая над "Домом с электричеством", он угодил ногой в эскалатор, раздробив ногу, а вскоре уже легко танцевал на съемках "Игорного дома". Были случаи, когда он едва не утонул на речных порогах, когда его ударило по голове пушечным стволом, когда он ломал нос. А самое характерное происшествие имело место во время съемок блестящей картины "Молодой Шерлок Холмс". Китон, пробегая по крыше поезда, схватился за огромный водяной кран, вода оглушила артиста, и он упал на рельсы. Бастер тут же вскочил и продолжил сцену, и лишь через несколько лет выяснилось, что у него был перелом шейного позвонка (!) и Китон все это время терпеливо сносил постоянные головные боли.



Луис Бунюэль писал: "Бастер Китон - большой специалист в чувственной инфекции. Его фильм прекрасен как ванная комната, быстр как испанский скорый поезд. Бастер не пытается заставить нас плакать - никогда! Он знает - легкие слезы - крокодиловы слезы. Бастер не заставляет нас разражаться смехом. Он никакой не клоун, но мы смеемся все время, не над ним, но над собой, наблюдая олимпийское спокойствие и силу Бастера. У Китона выражение лица такое же стоическое, какое к примеру у бутылки. Его асептическая душа мотает круги, прозрачная дорога зрачков крутит пируэты... Китон человечен, новой, еще не созданной человечностью, человечностью, которая будет модной, если только того захочет."



Весь мир называл Китона комиком без улыбки. Он действительно никогда не улыбался. Артист утверждал, что его маска возникла случайно: «Я до такой степени сосредоточивался на своей актерской задаче, что ничего не знал о выражении моего лица, пока мне не сказали об этом друзья и я сам не увидел себя на экране...» Эта его особеность имела и неприятные последствия: ушлые продюсеры кинобизнеса использовали ее в рекламных целях, включив в контракт запрещение улыбаться не только на съемках, но и в общественных местах; за нарушение этого пункта Китон должен был платить неустойку.





Бастер Китон в шутку разделял раннее кино на периоды. Период взрывов и период автомобилей дали начало жанру боевика, период полисменов – криминальной драме, период купальных костюмов – эротике... А вот эксцентрическая комедия, согласно Китону, обязана своим происхождением кремовым тортам, которые щедро летели в лица и головы актеров.





***

Будучи уже хорошо известным эстрадно-цирковым артистом, Китон решил попробовать свои силы в новом виде искусства – кино, на студии своего дяди Р.Арбэкля. Его первый самостоятельно задуманный и поставленный фильм Три эпохи (The Three Ages, 1923; в рус. прокате Бен-Акиба клянется) – эксцентричная пародия на Нетерпимость Д.У.Гриффита. Импровизированная колесница в «древнеримском» эпизоде этого фильма была первой в ряду знаменитых китоновских «упрямых машин» – воздушных шаров, мотоциклов, автомобилей, яхт, паровозов и пароходов.
В таких классических картинах, как Шерлок младший (Sherlock Jr., 1924; в рус. прокате Одержимый), Навигатор (The Navigator, 1924), Семь шансов (Seven Chances, 1925), Иди на Запад (Go West, 1925), Колледж (College, 1927), Пароход Билл-младший (Steamboat Bill Jr.), эти механизмы терзают невозмутимого Бастера, но в конце концов покоряются ему.
Он проявил себя большим, чем Чаплин, новатором в области кинематографа, позволяя себе значительную степень творческой свободы в экспериментах с кинокамерой, монтажом и такими лабораторными трюками, как наложение кадров и множественное изображение.
К 1929 пик в творчестве Китона был пройден, и после двух фильмов, снятых на студии «МГМ» (Оператор – The Cameraman, 1928; Брак назло – Spite Marriage, 1929), его карьера пошла на спад.



За свою карьеру Китон сыграл свыше 120 ролей и выступил режиссером нескольких десятков фильмов, в 1960 году Бастер Китон был награжден премией «Оскар» за вклад в киноискусство.

в фильме «Невезенье» (1921)


с семьей, 1922 год


в фильме «Наше гостеприимство» (1923)


в фильме «Навигатор» (1924)














в фильме «Шерлок младший» (1924)




в фильме «Иди на запад» (1925)


в фильме «Паравоз генерал» (1926)




в фильме «Кинооператор» (1928)










Постер к фильму «Параходный Билл» (1928)


в фильме «Брак назло» (1929)










в фильме «Переполох в отеле» (1931)




в фильме «Тротуары Нью-Йорка» (1931)


в фильме «Разговаривай свободнее» (1932)










С Джонни Вейсмюллером










, 1957 год


Постер к фильму «Сан Диего, Я люблю тебя» (1944)





Луиза Брукс (Louise Brooks)
(1906 — 1985)

Американская актриса, одна из ярчайших звезд немого кино, танцовщица и модель. После окончания артистической карьеры писала статьи для киножурналов, выпустила книгу мемуаров. Известна как автор изящных эссе и воспоминаний о раннем Голливуде.

С детства я считала лицо Бастера Китона самым красивым из всех, что я когда-либо видела, и, наконец, в 1962 году мне представился удобный случай сказать ему об этом. Мы были в его номере в отеле «Шератон» в Рочестере в то время, когда он работал над рекламным роликом для «Кодака». Я говорила об эпизоде из «Генерала», в котором он прятался под столом: «Ты был так безумно красив в этом трагическом свете, Бастер, настолько не соответствовал комическому образу — я не понимаю, почему ты не вырезал этот эпизод из фильма».

Несмотря на трагическое пророчество этого кадра, которое теперь отчетливо проявлено на его лице, он очевидно никогда не принимал во внимание реакцию людей на его красоту. На мгновение тень смущения пронеслось по его лицу, подобно снежному вихрю в прозрачном пресс-папье, но затем, выбросив из головы всю эту чертовщину, своей походкой маленького мальчика он отправился на кухню взять себе холодного пива.

Хотя он и был как мальчишка, на этом он построил своего комического персонажа, и он оставался тем же мальчишкой до столкновения с разрушительной вещью, известной под именем «реальность», вдребезги разбившей его прекрасный мир. Частью этого мира в 1928 году была вилла Бастера в Беверли Хиллс — изумительный детский манеж, наполненый веселой деятельностью. Китон дома не отличался от Китона в фильмах. Он к каждой затее подходил с той же очаровательной убежденностью хорошего маленького мальчика, который делает хорошие вещи наилучшим из возможных способов. После самого безумного прыжка с трамплина в бассейн он мог пойти во внутренний двор за самым лучшим куском мяса, зажаренного на углях. Внутри в гостиной над высоким балконом ему могло взбести в голову оседлать красную бархатную штору, чтобы пролететь на ней через всю комнату, запрыгнув на крышку рояля. Когда с Луисом Уолхеймом он играл в бридж на тысячу долларов против такого опасного противника как Сэм Голдвин, он тем не менее считал, что прекрасно проводит время, в уверенности, что обязательно выиграет. И действительно, всегда выигрывал.

Однажды ночью ему вздумалось отвезти Бастера Коллиера и меня в своем автомобиле в Калвер-Сити за ворота студии М-Г-М и высадить у своего бунгало на съемочной площадке. Вдоль трех стен его гостиной располагались высокие встроенные книжные шкафы. Будучи совершенно трезвым, Бастер открыл входную дверь, включил свет, взял бейсбольную биту и, методично обойдя всю комнату, разбил каждое стекло в каждом шкафу. Кто тогда мог понять, насколько это действие было еще более мрачным и пророческим по сравнению с тем кадром из «Генерала»? Но кто же мог предвидеть, что уже совсем скоро его работа, семья, его дом — все это будет для него потеряно. Слава богу, он никогда не разбивал своего мастерства бейсбольной битой.

Луиза Брукс, журнал Double Exposure, 1966

@темы: кино, видео, фото, давно любимое, люди, актеры

---

Лисье царство

Царство здесь:
http://abduzeedo.com/foxy-photography

@темы: фото, малые звери большого мира

---

CrazyBlackKitten, добро пожаловать!

Располагайтесь

Для вас - одна из совсем недавних (и, по-моему, прекрасных ) версий этой великолепной бретонской песни
(в дальнейшем выложу еще несколько версий с вариантами перевода).

Nolwenn Leroy - Tri Martolod

@темы: прекрасное, видео, музыкотерапия, давно любимое, приветствие, музыка

---

Kazuhiro Nakamura & Hiromitsu Agatsuma — Yuudachi

Любопытная идея ролика, довольно близкая лично мне... и прекрасная, завораживающая, невероятно аддиктивная музыка

26.01.2011 в 23:53

Пишет  радио А:

Kazuhiro Nakamura & Hiromitsu Agatsuma — Yuudachi

@темы: видео, разделяемые идеи/чувства, полеты духа, музыка

---

Kate Bush - Wuthering Heights

lyrics

Out On the wiley, windy moors
We'd roll and fall in green
You had a temper, like my jealousy
Too hot, too greedy
How could you leave me
When I needed to possess you?
I hated you, I loved you too

Bad dreams in the night
They told me I was going to lose the fight
Leave behind my wuthering, wuthering
Wuthering Heights

Heathcliff, it's me, I'm Cathy, I've come home
I'm so cold, let me in in-a-your-window
Heathcliff, it's me, I'm Cathy, I've come home
I'm so cold, let me in in-a-your-window

Oh it gets dark, it gets lonely
On the other side from you
I pine alot, I find the lot
Falls through without you
I'm coming back love, cruel Heathcliff
My one dream, my only master

Too long I roam in the night
I'm coming back to his side to put it right
I'm coming home to wuthering, wuthering
Wuthering Heights

Heathcliff, it's me, I'm Cathy, I've come home
I'm so cold, let me in in-a-your-window
Heathcliff, it's me, I'm Cathy, I've come home
I'm so cold, let me in in-a-your-window

Ooh let me have it, let me grab your soul away
Ooh let me have it, let me grab your soul away
You know it's me, Cathy

Heathcliff, it's me, Cathy come home
I'm so cold, let me in in-a-your-window
Heathcliff, it's me, Cathy come home
I'm so cold, let me in in-a-your-window
Heathcliff, it's me, Cathy come home

@темы: видео, музыкотерапия, давно любимое, музыка

---

Башня Rowan - Троллейбус

Вот еще что давно хотелось выложить


Режиссёр, оператор, монтаж - Чикалин Кирилл
В ролях:
Надежда - Зимина Мария
Михаил - Краюшкин Сергей
Писатель, покупатель - Карымов Дмитрий
музыка: Башня Rowan - Троллейбус. Звук с концерта в "Манхэттене" (СПб), 2006 г.

текст

Тикки Шельен, Стас Валишин

Троллейбус

На остановке троллейбуса, в сером ларьке
Продают помидоры без запаха,
Бедная девочка Наденька смотрит печально
На ранние зимние сумерки,
Девочка Надя сегодня успела
Продать килограмм обескровленных яблок,
Троллейбус подъехал, и зимние сумерки
Развоплотили его окончательно.


Плачь, плачь, плачь,
Безобразное сердце мое,
Безобразное сердце мое,
Плачь и рыдай.


Миша Петров из ближайшего колледжа
Едет в троллейбусе номер четырнадцать.
Едет, листая какое-то фэнтези,
Мимо ларька с овощами и Наденькой,
Миша Петров собирается в будущем
Стать программистом, а может, электриком.
Быстро темнеет, за окнами сумерки,
Вот бы его зафрендила хорошая!


Плачь, плачь, плачь,
Безобразное сердце мое,
Безобразное сердце мое,
Плачь и рыдай.


В сумерках тает Москва, фонари
Зажигаются, многоэтажки мигают
Огнями, народ по домам возвращается,
Поздно, теперь сериал и поужинать.
Тридцать шестая глава недописана,
А у соавтора дети в ангине,
Жена на работе, а сроки горят,
И редактор звонил из издательства, нервничал.


Плачь, плачь, плачь,
Безобразное сердце мое,
Безобразное сердце мое,
Плачь и рыдай.


А в это время у Господа Виндоуз
Синий экран показало и умерло,
Мелкие звездочки с неба осыпались
Мир поморгал монитором и кончился


Плачь, сердце мое,
Вместе с Надеждой,
Так и не сдавшей выручку,
Плачь, сердце мое,
Вместе с Мишей Петровым,
Ставшим архангелом,
Плачь, сердце мое,
Вместе с троллейбусом,
Так и летящим
Среди пустоты

2005

http://www.rowan.ru/read.php?song=trolleybus.html

Такая вот бытовушка, ага

@темы: кино, видео, музыкотерапия, тексты, стихи, давно любимое, музыка, мифореальность

---

Зеленая карета :)

2007 г.
Режиссер Ольга Святкова
Музыка Александра Суханова
Стихи Овсея Дриза, перевод с идиша Генриха Сапгира

@темы: мультфильм, видео, тексты, стихи, давно любимое

---

Патимат Ахмаева - Мелодия одуванчиков

02.03.2011 в 00:40

Пишет  Contrary Cat:

@темы: прекрасное, образы, живопись

---

Atandakil, мое почтение! :)

Очень-очень рада!

Для вас - потрясающая Эбби Линкольн.

Abbey Lincoln - Throw It Away

lyrics

I think about the life I live
A figure made of clay
And think about the things I lost
The things I gave away

And when I'm in a certain mood
I search the house and look
One night I found these magic words
In a magic book

Throw it away
Throw it away
Give your love, live your life
Each and every day

And keep your hand wide open
Let the sun shine through
'Cause you can never lose a thing
If it belongs to you

There's a hand to rock the cradle
And a hand to help us stand
With a gentle kind of motion
As it moves across the land

And the hand's unclenched and open
Gifts of life and love it brings
So keep your hand wide open
If you're needing anything

Throw it away
Throw it away
Give your love, live your life
Each and every day

And keep your hand wide open
Let the sun shine through
'Cause you can never lose a thing
If it belongs to you

Throw it away
Throw it away
Give your love, live your life
Each and every day

And keep your hand wide open
Let the sun shine through
'Cause you can never lose a thing
If it belongs to you

'Cause you can never lose a thing
If it belongs to you
You can never ever lose a thing
If it belongs to you

You can never ever lose a thing
If it belongs to you
You can never ever lose a thing
If it belongs to you

Abbey Lincoln - Nature Boy

lyrics

There was a boy,
A very strange, rejected boy,
They said he wandered very far, very far,
Over lands and sea,
A little shy
And sad of eyes,
But very wise was he.
And then one day
A magic day he passed my way
And we spoke of many things
Fulls and kings
And this said to me:
"The greatest thing
You ever learn
It's just to love
And belove in return".

@темы: видео, музыкотерапия, приветствие, музыка, люди

---

Maria Tanase - Pana cand nu te iubeam

@темы: видео, ретро, музыка, люди, фолк

---

Ясон Бадридзе: Между человеком и волком

Вот здесь:
http://burtin.livejournal.com/24621.html#cutid1
случайно наткнулась на интереснейший материал.

Мы с Мишей Иошпой ( yazim) взяли интервью с Ясоном Бадридзе. Это, конечно, лучшее интервью, которое мне довелось. Ясон - один из самых удивительных людей на свете. Он несколько лет прожил в стае волков - и принес обоим видам что-то важное. Нам рассказал о культуре зверей, а их научил от нас спасаться. Его рассказы похожи на сказку - потому что Ясон спускается в те пласты сознания, в которых были созданы древние мифы и в которых люди и звери еще умели слышать друг друга. (с)



Я кладу под море весь текст интервью, но по приведенной ссылке можно также увидеть довольно много фотографий.

читать интервью

- Когда мне было лет пять, в Боржомское ущелье отец меня взял, осенью. Мы там жили на опушке леса - и звуки странные доносились. И когда я спросил, мне хозяева ответили, что это олень кричит.
- Почему они кричат?
- Ну, вот сейчас кричат, а весной будут оленята…
Ребенку не могли объяснить, почему они кричат. Ну а я знал, что детей находят в капусте. Думаю: в лесу капусты нет - значит, находят в кустиках. Я высказал свое мнение - все стали смеяться, я был страшно оскорблен…
Потом мы пришли с отцом в лес - и услышали вой волка. И это было страшное впечатление, что-то потрясающее! Все в душе перевернуло. И до сих пор я, как вой слышу, какое-то волнение наступает, куда-то хочется бежать, трудно объяснить… С этого, судя по всему, все и началось. И когда вопрос встал ребром, чем заниматься, я выбрал их.

- Вы два года прожили в волчьей стае?
- Да, я изначально был экспериментатором, изучал физиологию поведения. Но вскоре осознал, что мы изучаем механизмы того, смысла чего не знаем. Жизнь зверя в природе была почти неизвестна, публикаций о волке тогда почти не было. Я попробовал заняться групповым поведением собак - но очень скоро понял, что они, живя рядом с нами, потеряли многие поведенческие черты. И тогда я решил пожить с волками. Поехал туда же, в Боржомское ущелье, нашел одну семью. Меня интересовало, как формируется поведение, как они обучают волчат охоте…

- Погодите. Как вы с ними познакомились, вошли в доверие?
- Во-первых, мне надо было определить основные их тропы.

- Это как?
- Ну, я тропить-то (идти по следу, охотничий жаргон - Ш.Б.) умел, охотой в молодости увлекался - потом уже завязал дуло узелком. Значит, выяснил тропы, взял старые пеленки (дети мои уже выросли из этого), поносил на себе, чтобы моим запахом пропитались. И начал на тропах стелить эти кусочки. Материя белая, очень контрастирует - а у волка неофобия очень сильно развита...

- Что?
- Неофобия - они боятся всего нового. А, с другой стороны, им очень хочется его исследовать - на таком конфликте все время живут. Волки начали обходить эти куски издалека. Интересно было наблюдать, как расстояние постепенно сокращается - и в конце-концов они начали рвать эти куски. Я тогда начал выкладывать туда кусочки мяса. Когда они начали его подъедать - это значило, что они к моему запаху привыкли. Это все длилось около четырех месяцев.

- Все время в лесу? Как?
- Да нормально: бурка, рюкзак, котелки. Палатку я не брал. Если нужно было костер разжечь, я уходил за речку. В горах ток воздуха по ручью идет, так что дым их не беспокоил. Я знал уже все их тропы, знал, где дневное лежбище, рандеву-сайт…

- Но к ним не ходили?
- Ни в коем случае - чтобы не напугать. И потом я решил встретиться. Как-то утром увидел по следу, что они прошли - матерые, самец и самка - они логово для волчат подыскивали. И остался их ждать, метрах в пятидесяти от тропы. Где-то в полдень они возвратились. И когда они меня увидели, самка остановилась - а матерый пошел на меня прямо. Метров до пяти подошел и смотрит. Это состояние было, я вам скажу! Когда на таком расстоянии зверь смотрит тебе в глаза. Я без оружия - и он это знает, они запах оружия хорошо знают.

- Почему были без оружия?
- От оружия человек наглым делается. Он идет на риск, на осложнение ситуации - зная, что у него за спиной оружие. Я знаю, у меня дома целый арсенал был, у отца коллекция была потрясающая, я с детства привык обращаться. И отец в свое время меня учил: от зверя убегать - хуже ничего нет, все равно догонит. Так он стоял, смотрел, смотрел, потом рявкнул, развернулся - и на тропу. И спокойно ушли. А я языком ворочать не могу, как будто язык отсидел. Ну, пронесло, реально пронесло. Но уже стало ясно, что с ними этот номер пройдет. Он испробовал меня - как я отреагирую. Увидел, что нападать я не буду и убегать тоже не собираюсь.

И вот после этого стало возможным с ними ходить. Они идут - я на расстоянии пятидесяти или ста метров за ними. Куда они - туда и я. Бурка, мои котелки и всякие штучки в рюкзаке - и бегал за ними. Я был в хорошей форме благодаря моему отцу: он был основателем местной школы каскадеров, и я с детства акробатикой занимался, умел владеть телом - как прыгать, куда падать. Но все равно, конечно, было трудно угнаться. А они вообще махнули на меня, первое время до оскорбления игнорировали, как будто меня не существует на свете.

- То есть вы перебрались к ним жить?
- Да, я все время с ними вместе ходил. Где останавливаемся - там и я остаюсь спать. Как-то спал в бурке завернутый на рандеву-сайт - слышу, вода журчит, на бурку наливается что-то. Выглядываю - матерый с поднятой ногой стоит, пометил значит меня…

- А что это была за стая?
- Замечательная семья, лучшая из всех. Старшим там был волк-старик, потом пара матерых - отец и мать, трое переярков (выросшие щенки прошлых лет), потом появились волчата. Старик уже не охотился, на рандеву-сайт маленький пригорок был - и он все время на нем лежал, потому что обзор хороший, издалека видно. Волчица приносила ему еду - отрыгивала после охоты. У волков есть интересная способность - они умеют регулировать секрецию желудка. Если мясо нужно для запасания или чтобы отрыгнуть взрослому - оно не переваривается абсолютно. Просто оболочка слизи и все. Слизь эта бактерицидная - мясо в земле не портится, в худшем случае немножко подсохнет. А щенкам они приносят полупереваренное - уже через полчаса после охоты. И вот старика кормили матерая волчица и один из переярков.

Этот переярок, Гурам - он и меня подкармливал, когда я там болел. Ногу я себе сильно повредил, лежал, не мог их сопровождать на охоту. Они возвращались, Гурам подойдет, в глаза посмотрит - и оп - в полуметре от меня мясо отрыгнет. Гурам был моим ближайшим другом, мы вместе альпинзмом занимались, он погиб - и в честь него я него этого переярка назвал. Реально был похож - такой высокий, светлый, намного светлее остальных. И характер очень хороший. Между молодыми довольно часто бывают драки. И в них этот Гурам всегда побеждал - но при этом сам их никогда не провоцировал.

- И все они вас приняли одинаково?
- Взрослые приняли после той встречи, переярки понаблюдали за родителями, поняли, что я не опасен. А потом щенки родились - они вообще не знали, что меня там быть не должно. Дело еще в том, что волки эти меня намного раньше увидели, чем я их. Пока я их следы изучал, они меня физиономически уже знали. И они поняли, что мое присутствие обеспечивает им спокойную жизнь от егерей. Там браконьерство жуткое было: постоянно капканы ставили, гонялись за ними - за волка пятьдесят рублей давали. А я с егерями договорился под угрозой мордобоя: пока я здесь, никаких волков не трогать.

- И как они живут, чем занимаются?
- Порядочное количество времени они отдыхают. Они должны минимизировать затраты энергии. На дневках, где вся семья собирается, они в основном лежат, переглядываются, матерые кобель и сука могут облизывать друг друга. Никакой игры у взрослых. А молодые очень много играют. Игра, отдых и охота - больше они ничем не занимаются.

- Спят ночью или днем?
- Это невозможно предсказать, смотря какая ситуация. Если хорошую добычу завалили, оленя большого - нажрутся, накормят щенков или суку, которая после родов не охотится, остатки закопают, кладовые сделают - и могут сутками валяться.

- А какие у них были отношения?
- Очень хорошие. Переярки потрясающе заботятся о щенках. К старику тоже все подходили, вылизывали, блошили. Единственно - они определяют свой статус. Молодые часто дерутся, сначала до крови доходит; а потом они обучаются ритуализировать агрессию - года в полтора, когда молодые входят в социальную систему старших. У взрослых состояние агрессии тоже есть - но оно ритуализируется. Я могу клыки показать, схватить - но царапины не останется. Это очень важно.

- Как они охотятся?
- Ну, например, старик вскакивает, садится и начинает подзывать других. Они трутся носами. Матерый разворачивается, уходит метров на пятьдесят, прислушивается, возвращается, опять какие-то контакты - трутся носами, в глаза друг другу смотрят, вроде как совещаются и уходят на охоту.

По тропинке спускаются, останавливаются, опять смотрят в глаза - и все расходятся. Функции на охоте распределяются: один лучше бегает, загоняет, второй лучше в засаде нападает. Там, допустим, был огромный луг - волчица с дочкой уходят в лес, на опушку, матерый атакует оленя и гонит, кто-то ему тропу перекрывает, пытаются загнать его ближе к опушке - а там волчица вылетает.

- А как они договариваются, кто где будет?
- Вот именно. Есть коммуникация звуковая, запаховая, визуальная. Но есть еще какая-то невербальная связь, телепатическая. Это очень хорошо видно перед охотой - они вроде как совещаются, в глаза друг другу смотрят, фиксированный такой взгляд - и зверь разворачивается, идет и делает то, что оказывается адекватно делать в тот момент. И когда у нас все барьеры пропали, у меня это тоже появилось. Вот я выхожу с ними на охоту - матерый разворачивается, в глаза смотрит - и я бегу туда, куда надо. Это потом оказывается, что я правильно пошел и закрыл тропинку оленю.

- А мимо тропинки он что, не может?
- Да куда с такими рогами, вмиг настигнут.

- А ваше сознание не мешало вам?
- Сначала мешало, пока я думал, что делать. А потом - нет, абсолютно, уже через несколько месяцев. А месяцев через восемь я уже мог точно описать, что делает волк у меня за спиной. Потому что все-таки все время было напряжение: это дикие звери, надо контролировать. И, видимо, это напряжение пробудило третий глаз или как это называется.

Потом-то я поставил эксперимент. Вот я обучаю волка в закрытом помещении: свет - сигнал направо, звук - налево. Там еда в кормушке. Для обучения требуется, к примеру, десять экспериментов. Затем этот зверь остается в комнате - ввожу нового волка. Он первого не видит и не слышит, это я точно знаю - у меня был микрофон, который чувствовал от 5 Гц до 35 кГц. Никаких звуков. Второй волк обучается за пять экспериментов. Вывожу первого, обученного - нужно десять-одиннадцать. За счет чего? Это ведь связано с пищей: зверь волнуется, когда слышит условные сигналы, и, судя по всему, мысленно повторяет все, что реально должен был сделать. И это каким-то образом передается…

Вообще, за эти два года накопилась уйма вопросов, на которые надо было экспериментальным путем ответить. Это была пища для ума, для экспериментальной работы.

- И часто им удается этого оленя поймать?
- Хорошо, если каждая четвертая охота - удачная.

- Нечасто. А надолго его хватает?
- На несколько дней. Я говорил, они делают кладовые. Но оказалось, что волки не помнят про существование своих кладовых. Но зачем тогда делать, да? Я эксперименты ставил. Оказалось, что функция этих кладовых - не себя прокормить, а создать максимально стабильную кормовую базу для щенков. Потому что вероятность случайного нахождения своих или чужих кладовых настолько велика, что запоминать не нужно. Это хорошо, что они их не помнят, - а то бы сами съели, а надо оставить щенкам, чтобы не голодали. Если волчата недоедают, они вырастают психически больными, возбудимыми - и у них агрессия не ритуализируется, всегда остается реальной. Когда волчица на сносях, семья начинает интенсивно закапывать добычу. Закопают и забудут. Это невероятно адаптивная неспособность запомнить. Абсурдно звучит «адаптивная неспособность» - но это так.

- Вы хотели понять, как они обучают волчат охоте?
- Да, все крупные хищники учат детей охотиться. От рождения они этого не умеют. Куньи, например, охотятся на грызунов, там у них один прием, он генетически детерминирован. Как только молодая куница ушла из гнезда - она может охотиться, родители ее не обучают. А волчонок может в игре убить крысу - и тут же потеряет к ней всякий интерес, и может рядом с этой крысой умереть с голоду.

- Почему?
- Я думаю, у крупных хищников видовое разнообразие жертв очень большое. Какие-то врожденные инстинктивные элементы у них есть: положительная реакция на запах крови, преследование движущихся объектов - но до умения охотиться это далеко. Если необученный волк попадет в стадо овец, он просто будет в панике. Он понятия не имеет, что это пища. Охота у них - это культура, традиция. Причем, у каждой семьи она своя. В одной и той же местности могут жить семьи, которые умеют охотиться только на лося или только на оленя. С одной стороны это шикарное разделение, чтобы не конкурировать. Но с другой это классический пример традиции. Если волчонка не учить охотиться на лося, он сам не научится - он даже запаха его не знает.

Там, где мы с ними жили, в николаевские времена было императорское охотничье хозяйство. И в то время у волков был описан один необычный прием охоты. Вообще в норме они пытаются под уклон пустить оленя, а он пытается наверх уйти. У оленей это инстинктивная реакция: наверху им легче спастись, а пойти под уклон - это стопроцентная смерть. А тут волки специально его загоняли на подъем - который кончался пропастью. Олень туда срывался, а они спокойно обходили эту гору и там его добывали. Тот же самый прием на этом же конкретном месте был и при мне. Передается из поколения в поколение.

- Так может им тогда и не надо договариваться?
- Абсолютно стандартных ситуаций ведь не бывает. Старый опыт надо применить в новой ситуации - то есть, подумать. Меня всегда интересовало: способны звери к мышлению или нет. Я ставил эксперименты на применение старого опыта в новых условиях. В разных экспериментах все выглядит по-разному - и визуально и физически. Но животное способно поймать логику самой задачи. На охоте без способности думать зверь ничего сделать не сможет. Только экстраполировать направление движения жертвы надо десятки раз за охоту. Это довольно простой уровень - но этому надо учиться, волк из зоопарка не сможет. А они способны и на более высокий уровень: прогнозировать результат своих действий, действовать целенаправленно. У меня были эксперименты, которые это доказывают.

Потом я еще выяснил, что волки умеют считать - до семи и кратно семи. Им часто приходится решать задачи, состоящие из большого числа множеств, и они это могут. Ну, то есть, найти третью миску в пятом ряду он может легко. Но, если число больше семи, - сбивается…

Короче, они все время думают. И если что-то на охоте получилось - достаточно одного раза, и они начинают применять этот прием. Как-то косуля залезла в кустарник - и уже двинуться там не смогла. И моментально ее задавили. В следующую охоту они целенаправленно пытаются в кустарник ее загнать.

- И как они учат волчат?
- Сначала приносят куски мяса, потом куски мяса со шкурой - приучают щенков к запаху добычи. Причем, они это делают строго по возрасту. В четыре месяца взрослые начинают подзывать волчат к добыче. Добудут оленя - и воем подзывают, показывают, как он выглядит. Потом учат брать след и тропить. Первое время щенки не понимают, в какую сторону по следу бежать - но через несколько дней уже тропят правильно. Но если догонят - убегают: до девяти месяцев они перед оленем испытывают непреодолимый страх. Потом начинают ходить на охоту со взрослыми. Сначала просто рядом бегают, боятся еще, дальше начинают загонять, потом прикусывать - и постепенно осваивают приемы, к полутора годам примерно. Приемы у каждого свои - зависит от силы, характера. Кто-то на круп бросается, кто-то на бок. Если волк слабее, он будет выбирать тактику, где меньше усилий, если трусливый - будет действовать, как безопаснее. И роли складываются: один гонит, другой направляет, третий в засаде...

И, кроме того, волчата же все это время играют друг с другом. Если сравнить, как волчонок атакует во время игры - и потом на охоте, выясняется, что одинаково. Заодно они учатся чувствовать, понимать друг друга. А потом эти навыки оттачиваются на реальных объектах. Они начинают с маленького, с зайца, учатся, как его оптимальнее взять. Причем обучение с одного раза идет: один раз ошибся - второй раз не повторит.

- А эта семья как-нибудь менялась, пока вы там жили?
- Только одного выгнали переярка. Очень тяжелый у него характер был, все время конфликты какие-то возникали - и выгнали его. Вроде бы агрессивный индивидуум должен стать доминантом. Но если эта агрессивность переходит какую-то грань, то вся социальная система, со всеми низкоранговыми индивидами объединяется и изгоняет его. Это такой механизм, купирующий чрезмерную агрессию. И этот зверь никогда не сможет найти полового партнера. Таким образом, если это ген агрессивности, он иссекается.

- И куда он пошел?
- Ну, вышел за пределы территории. У волков территории не соприкасаются, система не замкнутая. Граница от границы в двух-трех километрах, есть нейтральные зоны, чтобы особи могли выходить. Семья же не может расти бесконечно. Хотя размножается только одна пара, доминирующая, матерые волк с волчицей. У переярков даже течка не наступает, как правило; чтобы размножаться, им надо или уйти, или дожидаться, когда родители состарятся. Но все равно пометы большие - и примерно раз в четыре года семья достигает критической численности, тесно становится. У всех млекопитающих существует потребность в реализации определенного количества социальных контактов. И как только это количество выходит за пределы нормы, в группе начинается шумок, конфликты возникают. Увеличивается дистанция во время сна - это первый показатель. В норме-то они близко спят. Увеличивается количество агрессивных взаимодействий, социальная дистанция - и образуются группировки. Одна группа мало контактирует с другой, и в конце концов кто-то должен уйти. Остается доминирующая группа.

- А те куда?
- Там как повезет. Если зайдешь на чужую территорию, убьют. Но бывает, что можно присоединиться к другим - если у них группа малочисленна, им не хватает социальных контактов. Или к человеку выйдет, начнет овец резать.

Переярка выгнали и еще старик умер. Как раз было время, когда волчата из логова выходят. Волчата же рождаются в логове и вылезать не хотят, у них неофобия. А логово всегда устраивается где-то в другом месте, укромном, не у рандеву-сайта. И вот мы с вечера все там собрались, кроме старика. На рассвете меня разбудил визг - волчата голодные, мать их почти сутки не кормила. Только заглянет к ним на минутку - и назад, ложится перед логовом. И старшая сестра тоже. А остальные сидят вокруг, ждут, в напряжении. Мне уже накануне видно было, что волки волнуются, ждут чего-то. Часа четыре это длилось. В конце концов, из норы появляются мордочки, очаровательные такие. Очень волнующий момент был. Я помню, поймал себя на том, что тоже подскуливаю от восторга. Мать подползла, лизнула их, вернулась назад - и тогда они решились. Вывалились оттуда карапузы, доковыляли к маме, присосались. Все их окружили, обнюхивают…

И вдруг мы услышали страшный вой, просто жуткий. Сразу было ясно, что там что-то происходит ужасное. Мы побежали обратно - старик сидел на пригорке и выл, душераздирающе, какой-то крик отчаяния. И потом ушел - и все.

Матерый только через месяц занял его место. В течение месяца ни в какую туда не поднимался. Как будто какие-то поминки, объяснить я не могу. Я боюсь антропоморфизировать. Но я могу представить: во-первых, запах смерти - это очень сильная вещь для животных. Заранее они смерти не боятся, не знают, что такое смерть. Но запах смерти, пока волк умирает, пока еще не наступило окоченение, - панически боятся.

- А говорят, что волки съедают больных, старых?
- Да это все сказки. От драк молодые часто погибают: поранят - кровотечение или инфекция, не сможет передвигаться, ослабнет. До годовалого возраста только половина доживает. Но целенаправленно никогда не убивают. И про каннибализм это блеф. Конечно, можно довести. При блокаде и поволжской голодовке тоже и дети родителей ели, и родители детей ели.

На самом деле у них фантастически развита взаимопомощь. Они ведь и мне жизнь спасли. Мы с охоты возвращались, а охота страшно неудачная была. То несколько оленей ушло от нас, то еще что-то. Целый день и уже к вечеру, еле-еле ноги волочим. И волки уставшие, а я - можете себе представить. И где-то километрах в пяти от рандеву-сайта валун огромный лежал. Я подхожу к нему, надо присесть, уже правда сил никаких. И оттуда на дыбы встает медведь. А расстояние - как мы с вами. Я сейчас не помню: я закричал или он какие-то звуки издал - но волки услышали и бросились. Хотя один его удар мог этого волка распороть. Волчица его за пятку взяла - и тут уже душа поэта не вынесла, он пошел вниз, под склон.

Тогда я в первый раз задумался по поводу альтруизма: что это такое? Значит, это реализация биологической потребности. Что будет - зверь об этом не думает. И тогда я понял, что все что мы имеем, чем мы гордимся, - это не мы придумали, это все оттуда идет… Но интересно, что волчат они от человека не защищают - понимают, что лучше остаться производителю, чем всем погибнуть. И это приобретенное, культура. От любого другого зверя волчат защищают - от рыси, например, или от соседей, других волков.

- А бывает, что другие нападают?
- Это редко бывают, когда территориальные войны. Если иссякание пищи на той территории по каким-то причинам - как правило, из-за человека.

- А на луну ваши волки выли?
- Они воют не на луну, просто полнолуние вызывает прилив эмоций.

- А зачем воют?
- Общаются с другими группами, это социальный контакт, «прикосновение». Кроме того, это информация - о расстоянии до других зверей, о статусе, об эмоциональном состоянии. У каждого есть своя партия - и судя по всему, они строго функциональны.

- Откуда они знают, как выть?
- Вообще, есть две категории звуков. Врожденные, на которые реакция у других тоже врожденная. Например, звук опасности - это такой фыркающий лай. Щенки его слышат - разбегаются, хотя их никто не учил. И есть приобретенные звуки, которым научили. Притом есть диалекты: допустим, кахетинский волк вряд ли поймет волка из Западной Грузии. Я был в Канаде, по приглашению Джона Тебержа, пришли в национальный парк. Я начал вабить (призывно выть), развернулся - ул-лю-лю - по-грузински, завитушки пустил - и вообще наплевали на меня волки. Я был страшно оскорблен. А Теберж просто кларнетом так - уууу - и все, они с ума сошли, заголосили.

- И что значат все эти завитушки? Что они друг другу говорят?
- Если бы я знал, я бы составил словарь. Эти вопросы меня тоже страшно интересуют - жаль вот, нет возможности заниматься. Разная информация передается. Я, например, нашел, что родители, когда волчат подзывают к добыче на большом расстоянии, то воем объясняют, как идти. Там же тропы, прямо идти невозможно. Матерый идет до поворота - воет, щенок слышит. Потом до следующего - там повоет. В четыре-пять месяцев волчата уже соображают, этот зигзаг формируется в воображении, они легко находят. Есть вой для собирания стаи - когда группа разбредается и волк скучает. Этот звук легко отличить - он такую тоску наводит, душу выворачивает. Честно говоря, много всяких взглядов на эту тему, но пока понятно мало. Есть такой Сан Саныч Никольский в Москве, он лучше все это знает, его спросите.

- И два года вы с ними сидели? Безвылазно?
- Нет, когда месяца три просидишь в лесу, душа человеческого общения требует. Иногда я возвращался домой, в Тбилиси на несколько дней, дольше нельзя было, чтобы не отвыкли.

- Вы сказали, у вас уже дети были?
- Да, были маленькие дети. Дети в квартире с волками выросли, это был целый тарарам. Вообще я был такой белой вороной, потому что все нормальные зоологи занимались животными, которых можно есть. «Как заниматься зверем, которого есть нельзя? Занялся бы оленем!» Они были уверены, что я на своих волках деньги все-таки зарабатываю, убиваю их, сдаю шкуры. Не могли эти люди так не думать: зарплата была сто сорок рублей, а за волка премию давали пятьдесят рублей. Обязательно кто-нибудь насылал фининспекторов: куда волчат дел? Волчата же часто гибнут. Я говорю: похоронил. Ну как они могли поверить, что я похоронил такие деньги? Приходилось идти туда, выкапывать этих несчастных, уже разложившихся, хоть шерсть найти. А я по-разному деньги зарабатывал: чеканкой занимался, ювелирные украшения делал, по мельхиору, серебру, продавал исподтишка, автомехаником работал. Зарплаты не хватало, конечно, чтоб экспериментально работать с ручными животными, мясом же надо кормить. Но что я мог сделать? Непреодолимое желание было этим заниматься.

- А с волчьей семьей чем дело кончилось?
- Там же нельзя было навечно поселиться, я-то с удовольствием, но нельзя было. А через год я вернулся - и оказалось, что перед этим там истребили пятьдесят четыре волка, включая моих. Это было очень тяжело…

И после этого заповедник наполнился одичавшими собаками, потому что некому было держать границы. Потом я приручал к себе других, еще пять семей у меня было - но та оказалась для меня самой важной. Дальше и дистанция у нас была больше, и не так интересно, честно говоря. В основном те волки ходили с овцами, кочевали на зимние и летние пастбища. А это психологически совсем другие звери, неинтересная жизнь.

- И потом вы стали выращивать своих волков?
http://burtin.livejournal.com/24932.html
- И потом вы стали выращивать своих волков?
- Да, по ходу дела мне пришла в голову идея реинтродукции. Первоначально она пришла мне для спасения моих зверей, с которыми я экспериментировал. Потому что отработал - или убить надо или в зоопарк отдать, куда-то избавиться от них в конце концов. Ну, какие-то зоопарки я находил, питомники - но сто зверей же невозможно раздать. Надо выпускать куда-то. Но зверь, выросший в неволе, в лесу не выживет - это было уже понятно. А с другой стороны, это общая проблема. В мире уже много видов, которых в природе не осталось, только в неволе. Леопард на Кавказе полностью исчез, полосатых гиен почти не осталось. Значит надо получать потомство в неволе и выпускать. Но вы же были в зоопарке - сразу бросается в глаза ущербность психики: нервные тики, стереотипные движения. Я решил попробовать вырастить зверей с нормальным охотничьим поведением, способных жить в лесу.

Дал объявление в газету, стал покупать волчат у охотников, выкармливать. К сожалению, первые два выводка я запорол. Я же брал сосунков, с совсем еще закрытыми глазами, непрозревших. Оказалось, что чтобы они нормально выросли, надо знать, как их выкармливать. Какая соска должна быть, какая дырка на этой соске. Например, во время сосания щенок должен массировать лапами молочную железу матери - одной-другой. По очереди работают мышцы-сгибатели и разгибатели, импульсы идут в мозг. А если им не во что упираться, возникает тоническое напряжение мышц - и сгибателей и разгибателей. В мозгу формируются очаги высокой активности, которые на всю жизнь остаются. Звери вырастают психически-неуравновешенными - депрессии, фрустрации, конфликты в группе. Манипуляторная активность лап у них неполноценна, а без этого жить волку трудно.

Потом оказалось, что плохо, если дырка в соске слишком большая. Желудок быстро наполняется - а у новорожденных мозг не до конца сформирован: они не чувствуют ни голода, ни насыщения, и останавливаются, только когда удовлетворили потребность в количестве сосательной активности. Это с желудком не связано. Молоко льется, животики раздуты, а они все равно сосут. Желудок растягивается - увеличивается его потенциальный объем. И когда они взрослеют, им нужно больше пищи, чем остальным, и голод у них наступает быстрее. Типа булемии состояние - не могут наесться. Они своим поведением абсолютно дестабилизируют обстановку в группе. Агрессия у них не ритуализируется, отношения они строить не могут… Но как я мог все это себе представить? Это я потом уже все понял.

- Похоже, живое существо ужасно тонко притерто к среде: шаг в сторону - и все, сломалось...
- Безусловно. Это первым сказал еще Леонардо Да Винчи - что организм не существует сам по себе, он живет в среде, и все наши исследования должны быть построены на понимании их общности, иначе это будет артефакт. Поэтому так важен для меня был полевой опыт.

Конечно, эти пределы у новорожденных особенно узкие, у взрослых пошире. Надо было их как-то поймать - и слава Богу, основную часть я, кажется, поймал. Выкармливал волчат я дома - и как только они начинали передвигаться, время выхода из логова - уже их вывозил в поле, на пару дней. А совсем выпускал их уже половозрелыми, на Триалетском хребте, недалеко от Тбилиси. И там был с ними. Не постоянно - на недельку останешься, возвращаешься.

- И как вы их учили?
- Главное, чтобы у них сформировались навыки ориентации в пространстве. Территорию должны знать, на которой будут жить, водопои копытных, тропы основные. Без этого они не смогут охотиться. Дальше надо научить брать след. Допустим, идем, наткнулись на след оленя. У волков четкая реакция - олени очень резко пахнут. Надо их обязательно успокоить - я сам начинаю след изучать, обнюхивать, подскуливаю, подзываю их. Они обязательно подбегут и сделают то же самое. Родители так и обучают их. Если, допустим, след опасный, мать демонстративно обнюхивает - щенки подбегают, тоже обнюхают - и тогда она издает сигнал тревоги. Это такой фыркающий лай. Он у всех волков одинаковый - и у щенков на него врожденная реакция. И все - они врассыпную. К этому следу в жизни не подойдут больше. Лаять я так научился. А звуки, которые они издают, положительно подкрепляя какую-то ситуацию, я изобразить не могу - значит просто за ухом почешу.

- Но вы же не чуяли всего, что они?
- Иногда я на их реакцию реагировал. Какой-то звук или запах появился, а я не чувствую. Даже не обязательно понимать - главное среагировать и смотреть в ту же самую сторону. И в конце концов увидишь. А они, зато, видят хуже, близорукие. Я это как раз тогда заметил. Была осень, сезон охоты на перепела. И если я стою по ветру, они меня не могли отличить от охотников. Бросаются к нему, охотник в панике, я ору: «Не стрелять!» Целый тарарам. А они, когда сообразили, что это не я, пролетают мимо - и перепелочку, висящую у него на боку, - хоп… Что было делать? Носить яркую одежду - я других зверей перепугаю. Хорошо, что тогда в Грузии никто бороду не носил - единственно, когда кто-то из близких умирал, 40 дней не брились. Пришлось отпустить бороду.

- А охотиться как вы их учили?
- Да просто один к одному повторил то, что видел. Браконьерничал втихаря, стрелял косуль. Сперва мясо давал - сначала полупереваренное: покупал желудочный сок, что в аптеках продается, заливал, оно ферментировалось. У волчат, судя по всему, не хватает ферментов. Потом сырое мясо, потом со шкурой - ногу принес, бросил. А дальше стал приносить подстреленных косуль - я стрелял в них шприцем со снотворным. Когда она начинает выходить из наркоза, я выпускаю волков.

- Но вы же не могли заменить стаю волков, учить загонять, нападать?
- Главное было их мотивировать, показать свой интерес - я же был для них вожаком, доминантом. А они сами все делали. Одной успешной охоты достаточно, потом все оттачиватеся идеально - главное, чтобы они знали вид, на который охотиться надо.

Параллельно они учатся думать - примерно в пять месяцев они думать начинают. Они же все время играют в догонялки - и учатся экстраполировать движение жертвы, короче говоря, срезать путь преследования. Сначала это у них плохо получается: если партнер скрылся из виду, забежал за валун, они повторяют его путь. А в пять месяцев вдруг начинают соображать. Потом в экспериментах выяснилось, что именно в этом возрасте у них формируется способность использовать прошлый опыт, разлагать его на элементы и строить логические связи.

Но интересно, что в экспериментальных условиях звери плохо решали такие задачи. Они решали, но вскоре начинали срываться - и уже отказывались работать, огрызались. Потому что мышление требует сильного нервного напряжения. Но как они тогда охотятся? За одну охоту волку приходится решать десятки экстраполяционных задач - и они никогда не ошибаются, хотя эмоциональное напряжение высокое. Почему? Мы с Крушинским, моим покойным учителем, часто про это говорили.

Потом оказалось, что у зверей, выросших в неволе, в обедненной среде, способность мыслить не может развиться нормально. У меня было две группы волчат. Одну я вырастил в обычном вольере, а другую в вольере с обогащенной средой - множеством валунов, завалами из стволов деревьев, специальными ширмами, за которыми можно спрятаться. И в семь месяцев волчата из обогащенного вольера могли решать экстраполяционную задачу, а волчата из обычного - нет. Потом, в годовалом возрасте, я поменял их местами - но они уже не могли научиться нормально думать, способность угасла. На экстрополяционнной установке они могли решить одну-две задачи, а дальше начинали срываться. А волки из обогащенного, как семечки, их щелкали. Почему так? Похоже, что есть два уровня. Нельзя говорить о сознании и подсознании у волка - но что-то типа этого. Если у зверя нет экстраполяционного опыта, ему приходится «сознательно» оперировать какими-то знаниями, и это ему тяжело. Это как таблица умножения: если учить интенсивно, у ребенка появляется отвращение. А если опыт прочный, накоплен медленно, в игровой ситуации, то операция происходит на подсознательном уровне. Как машину водишь или на пианино играешь - решение самой задачи не вызывает эмоционального напряжения.

- Это напоминает один классический опыт по детской психологии…
- Да конечно, сущностно мы мало отличаемся, жизненные задачи одинаковые. Всю жизнь учимся жить… Потом я обе эти группы выпустил на том же Триалецком хребте и попытался научить их охотиться. Понятно, что со зверями из обычного вольера не получилось. Пока косули и олени, их не боялись, еще как-то, а потом все. К сожалению, я сознательно на это пошел, вырастил их неполноценными. Я знал, что им придется всю жизнь провести в неволе. А те прекрасно выучились.

- В какой-то момент вы обнаружили, что они сами умеют?
- Мне повезло. Там, на этом хребте, волков не было, только собаки одичавшие. И косули к собакам адаптировались, знали, что это хищник. А у волка другой запах, другие повадки - косуля подпускала близко. Есть такое понятие «дистанция бегства» - это расстояние, на которое зверь к себе подпускает. По ней легко можно определить уровень браконьерства. Когда я в Швейцарии или в Америке в национальные парки захожу - слушай, надоедают эти звери, все время перед глазами крутятся! А у нас ближе пятисот метров не подпускают… Ну вот, косули волков не боялись, поэтому вероятность успешной охоты была 50% - это очень много. Это, честно говоря, спасло проект. Потом дистанция бегства начала увеличиваться и успешность падать.

- Я слышал, вы научили их не есть овец?
- Да, главная проблема реинтродукции какая? Проблемы с местным населением. Потому что эти звери не боятся людей. Вот много лет выпускают гепардов в Африке. А они от голода копыта откидывают, приходят в деревни, кур воруют, овец. Люди их убивают, приходится их обратно отлавливать. Если местное население против - конец затее. Тем более в бывшем СССР браконьерство потрясающее.

Я же знаю диких волков - они панически избегают людей. Значит надо было как-то и моих научить. А в шестидесятых годах был такой великий физиолог Хосе Дельгадо, он испанец был и придумал такое шоу, деньги зарабатывал. Он быкам вживлял электрод в мозг и у него был радиопередатчик. И когда этот разъяренный бык на него мчался, он нажимал на кнопку - и бык замирал в полуметре от него. Но волкам в мозг вживлять электрод не будешь - я придумал ошейник. Хорошо тогда появились такие супер-пупер галетные батарейки. В Тбилиси все можно было у военных купить. Я набирал их, девять вольт, и на выходе 300 вольт было.

Мы привлекли местных жителей. Потому что скрыть эту работу невозможно было, а если показать селянину, что волк тебя боится - это полный восторг. И сходу отношение меняется. А мне разные люди нужны были - и молодые, и старые, и горбатые, с сумкой, без сумки, с палкой, с ружьем, такие-сякие. Волки привыкли ко мне, и это генерализованная реакция - они никаких людей не боятся. Новый человек появляется - они идут к нему, я сразу нажимаю кнопку, они получают раздражение током. Раз, два, уже на третий раз, как только увидят человека, убегают моментально. Но сначала они убегали недалеко, а надо было выработать такую реакцию, чтобы им жизнь спасала, чтобы дистанция избегания была недоступна для выстрела. В общем, нужно было около сорока дней, чтобы идеально отработать.

Ну и аналогично надо было выработать реакцию на домашних животных. Пастухи на это охотно соглашались, им было интересно, как это волк барана не съест? Это вещь немыслимая. Надо было видеть выражение лица этой овцы, от которой волк убегал. На второй раз она уже на него сверху вниз смотрела: козявка!.. И у крестьян точно такая же была реакция, очень им понравилось.

Но реакция эта не вырабатывается генерализованно на всю скотину - по каждому виду надо было отдельно: на овец, коз, коров, лошадей. По ходу дела одна волчица у меня залезла в овчарню, а там и куры были. Она передавила кур, а овец не тронула…

- В Москве продаются такие ошейники.
- Да, я сдуру опубликовал статью, все описал. У нас-то никто не почесался, а в Америке уже через два года они появились, «electronic dog trainer» называется. У меня еще одна затея была с ними: я волкам вешал маленькие радиопередатчики, пеленговал - и можно было четкую картину их передвижений видеть. Сам пеленгатор собрал, работал на пять километров. Они же куда-то уходят, чтобы не бегать за ними. Ну и военные меня поймали. Что там пипикает в эфире. У меня тогда кварцевых стабилизаторов не было, и в тени или на солнце - частота менялась. Они слышат: И-у-и-у… - думали, кто-то код какой-то придумал. Три дня сидел я у них в КПЗ, в грузовике, умолял: «Слушайте, зоолог я. Ну хотите, позову волков?» «Издеваешься? За дураков нас держишь?» Хорошо, на третий день, видно, сообщили кому-то, полковник приехал: «Чем занимаетесь?» Я говорю: «Институт зоологии, слежу за передвижением волков». «Как докажете?» Я говорю: «Давайте выйдем отсюда, сто метров отойдем, я повою - они придут.» Он так посмотрел на меня с прищуром: врет, заливает. Волки к нему из лесу придут. В общем, повыл, они вышли - те в ужасе, хорошо не перестреляли. Ошейники заставили меня снять, отобрали, только попробовать успел.

- В общем, вы их всему обучили. И что дальше?
- Дальше интересно было, что будет у следующих поколений. Своих волчат они всему обучили, это я убедился. Даже первая генерация щенков - она уже меня избегала. Потому что волчица видит человека -- и сразу издает этот фыркающий лай, и они разбегаются. Сама она потом видит, что это я, общается, а они боятся. Но хотелось посмотреть, как дальше. Я сделал каждому ошейник металлический, из стальных линеек. И на каждом надпись, что если вы мне принесете этот ошейник, я вам плачу в два раза больше, чем государство. И ни одного мне не принесли. Я потом спрашивал: за десять лет в тех краях не было убито ни одного волка, никто из местных охотников их не видел. Значит, выработалась традиция, они учат щенков.

- А к другим видам все эти затеи применимы?
- Эта методика подходит и к тигру, к леопарду, ко всем крупным хищникам. Просто волком выгодно было заниматься, потому что это наиболее сложный вид - и психика, и социальная организация. Сейчас дай мне такую возможность, я бы все иначе сделал, не стал бы столько волчат выкармливать, весь этот тарарам. Подсадил бы их к волчице, которая всему обучена. Как пастушеские собаки обучают щенков. Я уже знаю, что все это идеально передается. Повозиться с парой-тройкой пар - они сами всех научат.

- Долго вы с ними возились?
- Четыре года наблюдал. Пока не убедился, что все с ними нормально.

- И больше их не видели?
- Там потом такая странная история была. Это было через девять лет. Я поехал туда по своим делам, ходил по лесу - и увидел какой-то знакомый след. Сначала даже не понял, почему знакомый, а там фаланги одной не было. Я понял, что это мои звери. Почти неделю ходил, вабил. И, в конце концов, они вышли, двое волков. Им уже по тринадцать лет было, седые, зубы стерты. Я почти уверен, что они уже не могли охотиться на косулю, наверно, зайцами и грызунами питались. Судя по всему, они уже дня два за мной наблюдали, ходили вокруг. Вышли, уставились, и так смотрели-смотрели - а потом начали играть, как щенки. Как они играли, визжали! Таким счастливым я никогда не был.





В слегка сокращенном виде интервью вышло в Русрепе. Фото Ясона - Михаил Иошпа yazim, фото волков - Ясон Бадридзе.

Ясон - умный, простой и обаятельный человек. Выглядит он гораздо моложе своих шестидесяти - видно, что полжизни провел в лесу. Общение с ним вызывает странное чувство: вроде, просто сидим и говорим, а ощущение, будто выехал на природу. Она словно глядит сквозь него. Последние полтора года Ясон сидит в своей квартирке в Тбилиси. На заре джипует по окрестным горам, наблюдая за стаями собак и метисов (полуволков-полусобак, которых сейчас там очень много расплодилось), иногда возит в лес студентов. Больше заняться ему нечем, поскольку научная база в России (ИЭМЭЖ), а визу не дают. От вынужденного безделья Бадридзе взялся писать воспоминания.


PS В подзаголовке этого интервью в "Русском Репортере" я назвал Ясона "культовой фигурой среди этологов" - после чего получил от него такое письмо:

Шура, здравствуйте! Не удивляйтесь, пожалуйста, этому письму, но, я серьезно обеспокоен. Конечно, очень приятно видеть такую реакцию на интервью. Меня другое беспокоит. Появились сайты с такими заголовками: «культовая фигура среди ученых-этологов»… Во-первых: «культовые фигуры» среди этологов (и не только) это Конрад Лоренц и Нико Тинберген. Во-вторых: подобная формулировка не корректна хотя бы перед моими коллегами, которые реально блестящие этологи. В-третьих: я, если меня считают ученым, не смог сделать (не зависимо от причин) и половины того, что необходимо было сделать.
Поэтому беру на себя смелость попросит Вас передать читателям мое отношение к подобным эпитетам.

Заранее благодарю,
Ясон


-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

UPD.
Среди комментариев в ЖЖ к исходной записи с интервью нашлась ссылка на еще одно интервью с ним, более раннее. Оно менее подробное и в нем не так уж много нового для тех, кто прочел текст выше, но сохраню здесь его тоже.
http://vaskodagala.livejournal.com/13913.html

читать и это интервью

МОЯ СЕМЬЯ И ДРУГИЕ ВОЛКИ
Сенсация, которой тридцать лет: в 70-х грузинский ученый Ясон Бадридзе провел в волчьей стае два года. До сих пор об этом мало кто знает

Ясон Бадридзе, предпринимая свой эксперимент, меньше всего думал о сенсационности. Контакт с хищниками он рассматривал как необходимый этап научной работы. В 1974 году выпускник биологического факультета Тбилисского университета, младший научный сотрудник института физиологии, прихватив с собой лишь бурку и кое-какую еду, отправился в чащу Боржомского заповедника.

МЕЛКИЕ ТРЯПОЧКИ КАК НАЧАЛО ДОКТОРСКОЙ ДИССЕРТАЦИИ
Сначала нужно было постепенно приучить хищников к своему присутствию. Он долго носил на себе многочисленные мелкие тряпочки – чтобы они пропитались запахом человека. Раскладывая их на волчьих тропах, он как бы подавал весточки о себе. Сначала волки обходили стороной эти знаки. Потом стали рвать их. Потом – «помечать» мочой. На следующем этапе ученый стал выкладывать на тряпочки кусочки мяса. Еще до начала экспедиции договорился с егерями, чтобы они вообще не появлялись на этой территории. Волки должны были понять, что этот человек для них не опасен.
Взаимное сближение было очень медленным – только через 5 месяцев они смогли хоть издалека, но лично познакомиться. Через 6 месяцев Ясон Бадридзе сопровождал волков на всех их маршрутах, хотя пока на почтительном - примерно метров в пять - расстоянии.
- Они поняли выгоду моего присутствия. Во-первых, их перестали беспокоить егеря. А во-вторых, с моим участием их охота стала более продуктивной.
- Поняли?
- Именно поняли. У волков – потрясающие способности к рассудочной деятельности
- А каким был ваш вклад в охоту?
- Самый непосредственный. Я мог перекрыть отступление добыче, помогал загонять зверя.
- Вы имели свою часть добычи?
- Уже потом, когда мое положение в семье достаточно упрочилось. Мне позволялось срезать кусочки мяса, когда остальные уже насытились. Их можно было зажарить где-нибудь подальше, за рекой. Это было хорошее дополнение к холодной тушенке.
Зажигать костер в присутствии серых братьев было нельзя. Я спрашиваю Ясона Константиновича: из-за непредсказуемости возможной реакции зверей? Он поясняет: они не должны были привыкнуть к огню, огонь – это люди, а люди – это опасность. Ученый берег своих друзей: привыкая к нему, они ни в коем случае не должны были привыкнуть к человеку вообще – это могло стоить им жизни.

ПОГОВОРИМ, БРАТ
Ясон Константинович помнит – до сих пор мороз по коже – самые первые контакты. Лежит он, скажем, в своей бурке и вдруг пробуждается от одного маленького, но очень серьезного звука: хрустнул сучок, глухо прошуршала хвоя. Вот он, зверь. Подошел и нюхает. Обнюхал грозно и внимательно, «пометил» лежащего и отошел. Глубокий, но бесшумный выдох: пока можно расслабиться, товарищ младший научный сотрудник.
- Вас «пометили» – чтоб указать ваше место, приопустить ваш статус?
- Да, но не только. «Метят» свое, свою территорию, собственность.
- То есть так они как бы принимали вас?
- Да, но как собственность. Вожак указал мне место в семье. Вряд ли у меня был шанс с ним поспорить.
… И началась совместная жизнь. В новой семье. Собственно, именно с этого момента началась главная часть уникального эксперимента. Его результаты еще долгие годы проверялись и уточнялись в работе с другими группами волков, но фундаментальная основа была получена ученым в лесах Боржомского заповедника. Кандидатскую диссертацию он защитил спустя добрый десяток лет, а докторскую – только в 1997-м.
Но это потом. А пока – вот он, глухой и темный лес. Тридцатилетний Ясон, как повзрослевший Маугли, живет полной звериной жизнью, охотится, пробегая в день по 40-60 километров, отдыхает, общается, «разговаривает». Ученому удалось установить семантические значения наиболее распространенных волчьих звуков. Он понимал по-волчьи и мог воспроизвести, например, призыв на охоту, или желание отдохнуть, или предостережение об опасности. Но это не все! Он расширил волчий лексикон – придумал тип воя, которого не было в репертуаре волка, - и связал его с едой. Иными словами, ученый издавал определенное сочетание звуков, после чего появлялось угощение. Через некоторое время – к хорошему привыкаешь быстро! – оставил братьев без «халявы». Фантастика – они стали требовать еды той же голосовой комбинацией!
А как они спасли его от медведя? Однажды Ясон – по неопытности - едва не наступил на спящего хозяина леса. Медведь взвился на дыбы на расстоянии чуть больше метра от человека. И вряд ли Ясон Константинович написал бы свои диссертации, если б не его семья. Волки, которые, в принципе, никогда не связываются с медведем, окружили его, отвлекли на себя, дав человеку возможность ретироваться.

СОВСЕМ ДРУГАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ
… если под ней разуметь не машины и дома, а внутренние механизмы отношений в сообществе. Волк – зверь социальный. Он живет в группе, он воспитывается группой, ведет себя в интересах группы, работает на достижение совместного с ней результата. Только в раннем возрасте – до 7-8 месяцев – волчонок вынужден быть эгоистом. Выживает сильнейший и более дерзкий, и только в этом периоде волчата могут покалечить и даже убить друг друга. Во взрослой жизни это исключено, их основное стремление – удовлетворять потребности группы. Только таким способом волк может удовлетворить и свои собственные потребности.
Волчья семья – это жесткая иерархия. Вожак – воля и интеллект группы. Только он имеет право «помечать» семейную собственность, задрав заднюю ногу. Все прочие самцы в семье справляют малую нужду так, как это делают щенята – слегка присев и прогнувшись. Право поднятой ноги – трон и скипетр волчьей власти.
Только вожак имеет право на потомство. В условиях исключительной моногамии волчьей семьи это означает, что только одна пара имеет приплод – вожак и его избранница.
- А остальные?
- Остальные вообще не участвуют в воспроизводстве. Социальный прессинг столь велик, что у остальных зверей в группе вообще отсутствует цикл самовоспроизводства. Это означает, что у волчиц, кроме жены вожака, отсутствует течка, а у волков, кроме вожака, - отсутствует хоть какой-то интерес к этой стороне жизни.
- То есть ничего общего с собаками?
- Абсолютно.
- А разве это не угрожает численности популяции?
- Если эта численность должна пополняться – скажем, погиб вожак или произошла еще какая-то катастрофа и срочно требуется увеличение численности – социальный прессинг автоматически снимается, и начинают размножаться одновременно все взрослые особи. В такие годы вместо приплода в 6 волчат на свет может появиться 26, и формируется новая иерархия, после чего вновь вступает в силу социальный запрет.
Волчья семья - это определенные территориальные – раз и навсегда завоеванные – владения. Территория популяции выглядит как отдельные владения семей с четкими границами, которые регулярно «помечают» вожаки. Границы отдельных семей никогда не соприкасаются и разделены буферными, как бы «ничейными», зонами. Когда численность семьи превосходит оптимальные размеры, лишние члены – с наинизшим статусом, старики и малоперспективная молодежь – изгоняются в буферные зоны. Волки охотятся только на территории своей семьи, и их добыча – косули, олени – имеют относительно более безопасное место именно в буферных зонах. И хотя там тоже пробуют охотиться изгои – их охотничьи способности намного ниже, следовательно, у копытных больше шансов выжить.

ПОМНЮ ВАС, МОИ СЕРЫЕ БРАТЬЯ
Работа Ясона Бадридзе основательно скорректировала находки немногочисленных - исключительно иностранных – исследователей волка. Она дала обширный и уникальный материал, обогатила научное представление об этом звере. Труды Бадридзе подняли на новую ступень понимание закономерностей и этапности формирования поведения волка. Ученый доказал высочайший уровень рассудочности этого животного, наличие у него интеллекта. В 1992 году Ясон Бадридзе послал материалы многолетних наблюдений знаменитому Джеральду Дареллу. Вскоре пришел ответ: «Блестящая работа!»
Два года в Боржомском заповеднике были самым масштабным экспериментом ученого. Но они были лишь началом. Долгие годы он продолжает исследования – изучает волков как в естественных условиях, так и в неволе.
… И все-таки, работая с другими волками, он всегда помнит ту свою настоящую волчью семью.
- Как вы расстались?
- Я ушел.
- Конечно, не без эмоций.
- Конечно. Я покидал друзей.
- А они? Они ведь заметили ваше отсутствие?
- Я хорошо представлял, что будет после моего исчезновения. Когда погибал или пропадал один из членов семьи, остальные очень переживали: выли, впадали в депрессию, не хотели охотиться.
- И вы больше никогда к ним не возвращались?
- Вскоре вся семья погибла. Была, видите ли, очередная облава. Считалось, что чем меньше волков, тем больше оленей.

ЖИЗНЬ КАК ОНА ЕСТЬ
Человек никогда не любил волка. Из конкуренции, пожалуй, - волк питается тем, что вполне подходит и двуногому хищнику. Неприязнь к волку на протяжении целых десятилетий культивировалась законодательно – вплоть до 1993 года отстрел серых поощрялся суммой в 50 рублей. Если кто не помнит – в те времена зарплата в 100 рублей считалась вполне приемлемой, и заработок на волках представлялся весьма прибыльным. Правда, к результатам приводил прямо противоположным. Считалось, что, отстреливая волков, государство заботится о сохранности личного и колхозного скота. Однако на практике стреляли не того серого, который драл коров у околицы, а бежали в лес. В итоге, как правило, погибали сильнейшие - вожаки, а оставшимся – молодняку и старикам – не оставалось ничего иного, как охотиться вблизи деревень, где прокормиться гораздо легче.
..Двуногий уверен в своей исключительности. Ее дают нож, винтовка, капканы и сеть. Вездеходы и вертолеты… Когда-то стрелочка его эволюции взяла чуть-чуть выше, и через какие-то миллиарды лет среди тысяч способов существования природа имеет один, который попирает все остальные…
Нынешнее состояние природы Ясон Бадридзе считает катастрофической:
- Тамерлан, арабы, монголы и турки – все вместе они не нанесли природе Грузии столько вреда, сколько причиняют ей сегодня браконьеры. За последние годы на 60-70 процентов упала численность копытных. Оленей в Восточной Грузии осталось не более 300 особей – в Западной они исчезли вовсе. Косули исчисляются примерно 2 тысячами. Что, всех их поел волк? Глупость это. Волк давно сидит на домашних животных. В лесу человек не оставил ему пищи…
(напомню, что интервью старое. Уверена, что ситуация не улучшилась. Автор Гала.)

@темы: интересности, увлекающие идеи, люди, мифореальность