Локапалы не пропадут. (с) Лапы в одну сторону, крылья - в другую, а ты сидишь с хвостом. (с)
Живи так, чтобы друзьям, когда умрешь, стало скучно
Юлиан Тувим
ЗАКАТ
Такого неба еще не помнят, наверно, люди,
С такого неба грядущей веры струится пламя,
Народ мятется, бичуют тело, кричат о чуде
И ту минуту переживают потом веками.
А позже где-то селяне в церковь идут молиться,
Бубнит священник и знать не знает, свершая требу,
Что приношенья, поклоны в пояс, тупые лица
И воздыханья… и все восходит к такому небу.
И на престоле своем в каком-то тысячелетье
Не представляет ни новый папа, ни присных куча,
Что начиналось с такого неба в тот вечер летний,
Что отпылало, остыло небо, но вера жгуча.
(Перевод А. Гелескула)
Фрагмент муз. композиции "Песни людские" - стихотворение "Разговор".
Перевод Асара Эппеля, исполняет Анатолий Шагинян:
= Еще стихов
КОМНАТЕНКА НА ГОЖЕЙ
Небо тысячи звезд заметают порошей,
Неусыпная ночь сторожит его тишь.
И одна у окна в комнатенке на Гожей,
Вся в слезах, до утра ты не спишь.
А причина известна - морочил бесчестно,
Поимел да и бросил, а сам в стороне.
Ну а ты безнадежно, догадаться несложно,
До сих пор его видишь во сне.
Да важна ли твоя комнатенка,
Твои слезы, и парень, и мы!
Где-то млечных путей веретена
Гонят пряжу созвездий и тьмы.
И огромна земля наша тоже -
Океаны, хребты, племена.
А варшавской каморке на Гожей
В этом мире какая цена?
Ты сегодня на Гожей, другая на Польной
Молча смотрите в окна, забыли про сон.
Есть и третья, такая же, где-то на Сольной,
Всех не счесть. Имя вам легион.
В каждом городе, в Лондоне, Люблине, Львове,
В Копенгагене даже и бог знает где
Чье-то бедное сердце разбито любовью.
И на Гожей не минуть беде.
Мироздание катит в потемки
Миллионами млечных колес.
Мир огромней любой комнатенки,
А тем более сердца и слез.
И один ты единственный, Боже,
Раздвигаешь небесный покров,
Понимая, что сердце на Гожей
Стоит всех и светил, и миров.
РЕЦЕПТЫ
1
Возьмите 100 грамм провансаля, горчицы и кваса,
яиц накрошите и ломтик холодного мяса,
нарежьте огурчиков, лука, укропа с иссопом,
смешайте затем и лимонным побрызгайте соком.
Весь секрет -
и готов винегрет.
2
Возьмите коньяк, полбутылки разбавьте портвейном,
а пять неразбавленных рюмок запейте портвейном,
три виски (без соды) и крепкого рома хватив,
залейте перцовкой.
Получится аперитив.
3
Возьмите народ. Размешайте, потом подогрейте.
Плотней нашпигуйте начальством, плакаты расклейте,
подсыпьте немного деньжат. И без лишних затрат
получите электорат.
4
Заварите войну. А продув ее, передохните.
Слейте кровь, подождите чуть-чуть. Заварите опять.
Заготовьте диктатора, лучше троих. Или пять.
Вздуйте цены, снимите навар. И без лишних хлопот
получайте дефолт.
ФИЛОСОФИЯ В КОФЕЙНЕ
Вавилонские башни,
Закулисные шашни,
Расписные покои,
Гимны, троны и брани,
Даже стихомаранье -
Не призванье людское.
Не кресты и поленья
На предмет искупленья,
Дабы спасся Варрава,
Не захваты угодий
Для прокорма отродий
И посмертная слава.
И ни звездные дали,
Ни земные скрижали
И виденья профета
Не затем вековали
И в земле истлевали.
Не людское все это.
Теплит суть человечью,
Кто в надежде на встречу
Ждет, томясь тишиною.
И на лавочке белой
Пишет спичкой горелой
Чье-то имя смешное.
ЗАМЕТЬ
Любовь по городу ищет,
Любовь в зеленом берете.
А я испарился. Где я?
Знает ли кто на свете?
Вихрь под зеленым беретом,
Прядь на лету золотится,
Эта мятежная прядка,
Затосковавшая птица.
Спешит, румянясь от бега,
Дыша тревожно и тяжко,
Любовь, вечерняя смута,
Любовь в дожде нараспашку.
Вихрь объявленья лепит,
Ищет пропажу упрямо.
В тугом свитерке надрывно
Стучит телефонограмма.
По барам сердцá и вести
Снуют не переставая.
Розами в каменных порах
Кровоточит мостовая.
Тебе, моей безымянной,
Тоскующей где-то рядом,
Багряные блики нежно
Из луж подбираю взглядом.
(Переводы А. Гелескула.
Отсюда: magazines.russ.ru/inostran/2007/11/tu5.html)
ЯНЕК
Жил на свете Янек,
Был он недурён.
Если знать хотите —
Вот что делал он:
Ситом черпал воду,
Птиц учил летать,
Кузнеца просил он
Кошку подковать.
Комара увидев,
Брался за топор,
В лес дрова носил он,
А в квартиру — сор.
Он зимою строил
Домик ледяной:
— То-то будет дача
У меня весной!
В летний, знойный полдень
Он на солнце дул.
Лошади уставшей
Выносил он стул.
Как-то он целковый
Продал за пятак.
Проще объяснить вам:
Янек был чудак!
ОДИССЕЙ
Ночь ослепла от ливня, бушует чернильная пена,
Небеса расхлестались, и льются на землю помои.
О друзья, не пускайте, вяжите меня бечевою —
Там, в саду, так протяжно, так страшно распелась сирена.
Словно ящерка вьется, двугрудая, скользкая, длинная,
В разоренном кустарнике, брошенном в окна туманом.
Чтоб не слышал я пенья, мне уши замажьте хоть глиною,
Хочет музою стать, все твердит мне о дивном, о странном.
В пене встал океан, будто конь, перепуганный громом,
Тучи — зубрами в пуще, смятенное небо заржало.
Я — шальной мореплаватель, бездна бушует над домом,
Сад свихнулся от пенья, пришел в исступленье от жалоб.
Понесло меня, Ноя, Улисса, - забросило в омут,
В даль кипящих путей и в мое человечье хожденье.
Дева-песенница — лунным светом течет ее пенье,
Сладкой жалобой льется, струится и тает истомой.
Пусть мне кто-нибудь добрый монеты на очи положит,
Самый добрый — пускай мне отравленный кубок протянет,
Встань, моя Пенелопа, склонись у последнего ложа,
Я вернулся к тебе — и опять меня в странствия манит.
Видишь? В окнах она все поет и все так же ярится,
И глаза не отвесть от чешуйчатого наважденья.
Слышишь? В паводок манит жестокая эта певица
Зовом первой любви, от которого нету спасенья.
Океан принесла, чтобы выл под моими
стенами,
Повелела небесным громам грохотать надо мною.
И поет все грозней, потому что любовь между нами,
Чтоб навеки забыл я мечту о домашнем покое.
В сад откройте окно, там деревья кричат бесновато,
Как утопленник в песнь поплыву, поплыву безрассудно!
Пусть сорвется мой дом с якорей и помчится, как судно!
О жена! О друзья! Мне поистине нету возврата!
Отсюда:
sherp.relline.ru/jphome/poetry/tuwim.htm
И ехидной прозы немного
СЛЕСАРЬ
В ванне что-то засорилось, трубы издавали гудение, временами переходящее в протяжный вой, причём вода из кранов еле сочилась. Попытка исправить дело домашними средствами (ковыряние в трубе зубной щёткой, напрасные старания дунуть в кран, устные высказывания и т.д.) не увенчались успехом. Пришлось вызвать слесаря.
Слесарь был худ, высок, с седой щетиной на щеках и в очках на остром носу. Его большие голубые глаза взирали исподлобья каким-то мутным плачущим взглядом. Войдя в ванную, он покрутил краны, стукнул молотком по трубе и сказал:
— Фершлюс надо разогнать.
Быстрота диагноза понравилась мне, и я, не сморгнув, спросил:
— А зачем?
Слесарь поразился моему любопытству, но после первой реакции удивления, выразившейся во взгляде поверх очков, кашлянул и сказал:
— Потому что дроссельклапан не в аккурат отрихтован и люфтит.
— Ага! — сказал я. — Понимаю! Значит, если бы дроссельклапан был в своё время отрихтован в аккурат, то сейчас бы не люфтил и не надо было бы разгонять фершлюс.
— Конечно! А теперь из-за этого пуфер придётся раззенковывать, шабровку ему дать, чтобы штендер законтрить.
Я трижды стукнул молотком по трубе, кивнул головой и констатировал:
— Даже по стуку слыхать.
— Чего слыхать?
— Что штендер незаконтренный, но я уверен, что если дать ему шабровку, да ещё и раззенковать как следует, то дроссельклапан отрихтуется, перестанет люфтить и, само собой разумеется, облегчится разгонка фершлюса.
И я измерил слесаря ледяным нахальным взглядом.
Мой профессиональный язык, а также лёгкость, с которой я сыпал услышанными впервые техническими терминами, сбили с толку аскетичного мастера, и он решил мне чем-нибудь понравиться.
— Сейчас я, правда, сделать не могу — шведик не взял с собой… А заплатить вам за ремонт придётся, — он помедлил немного, чтобы добить меня экономическим эффектом, — а заплатить вам придётся 7 злотых и 85 грошей.
— Это немного, — заметил я спокойно. — Я думал, раза в два дороже будет. Что же касается шведика, то, честно говоря, не вижу в нём необходимости. Попытаемся обойтись без шведика.
Слесарь был бледен. Слесарь ненавидел меня. Саркастически улыбнувшись, он сказал:
— Без шве-едика! А как же без шведика сифон зачеканишь? Если бы трихтер был сделан толково, то можно! Но на нем же центра потеряны и во фланце три нитки сорвано, так что я одними клипцанками обойтись не смогу.
— Ну знаете, — воскликнул я, разводя руками, — уж этого я от вас не ожидал! Значит, трихтер, по-вашему, сделан бестолково? Ха-ха! Просто смешно! Где же, господи боже ты мой, видно, что на нем центра потеряны?
— Как это где? — буркнул слесарь. — А допуска на заплечиках с зазором!
Я покраснел до ушей и смущённо сказал:
— Действительно… Я ведь и не заметил, что допуска на заплечиках у него с зазором. Правда ваша. Без шведика тут не обойтись.
И он пошёл за шведиком. Ибо из-за того, что допуска на заплечиках были с зазором, трихтер действительно был сделан бестолково и центра на нём оказались потеряны, так что без шведика невозможно было бы зачеканить сифон с целью раззенковки пуфера, от которой зависело, дать ли ему шабровку, чтобы законтрить штендер, что в свою очередь позволило бы разогнать фершлюс, который оттого плохо работал, что дроссельклапан был отрихтован не в аккурат и теперь люфтил.
1931
ИНТЕРВЬЮ
На визитной карточке, которую протянула мне горничная, стояло: «Богдан Рышард Лупко, литератор». Затем вошёл сам литератор Богдан Рышард Лупко, объявил, что он — Богдан Рышард Лупко, литератор, и сел.
Богдан Рышард Лупко оглядел стены, письменный стол, полки и, наконец, голосом дрожащим и радостно возбуждённым сказал:
— Вот, значит, храм раздумий, в коем созидает маэстро.
Положительное впечатление, произведённое на меня Богданом Рышардом Лупко, возникло как-то сразу. «Маэстрящих» я вообще-то ненавижу. Но, поглядев в его голубые сияющие глаза, полные восторга и поклонения по отношению ко мне (в глазах этих было целое посвящение — длинное, сердечное, преувеличенное, завершённое глубоким уважением и преданностью), поглядев на беспомощные руки Лупко, руки, которые могли быть в данный момент самыми счастливыми, держи они букет роз (предназначенный, разумеется, мне), — я почувствовал теплую симпатию к Богдану Рышарду и с неподдельным дружелюбием ответил:
— Вот, значит.
Лицо Лупко раскраснелось так, словно бы ответ мой был сенсацией, сюрпризом, чем-то менее всего на свете ожидаемым.
Влажным восхищённым взглядом начал он полировать мебель. Он превратился в весеннее солнце, от которого некрашеные полки, стол, стулья (и я сам) засияли, словно наполитуренные.
Мы помолчали несколько мгновений, оба счастливые и смущённо улыбающиеся.
— Я пришёл, маэстро, просить у вас интервью. Я редактирую литературный ежеквартальник слушателей Высшей Шелководческой Академии (ВША, — прибавил он с лукавой улыбкой). Журнал наш называется «Зови нас, рань!» и…
Название журнала столь озадачило меня с фонетической стороны, что я прервал Лупко и попросил написать последнее на бумаге. Несколько успокоенный увиденным, я поинтересовался программой журнала, его содержанием, целями и тому подобным, то есть абсолютно не имеющими для меня значения вещами.
Литератор Богдан Рышард откашлялся, малость придвинул стул и с воодушевлением начал излагать:
— Нашей целью, маэстро, являются красота и дух. Мы верим в лучезарное будущее, в победу добра и солнца. Наши идеалы: правда, вера, искусство и сила. Долой слабость! Долой маразм! Мы стремимся к новой заре! Человечество должно возродиться, омытое в кринице истины и духа! Серая повседневность должна исчезнуть с лица земли — мы заменим её царством духа и красоты.
На благородном лице розового от природы Лупко проступили пылающие помидорные пятна; левой рукой он темпераментно маневрировал между сердцем и потолком.
Программа ежеквартальника мне очень понравилась. Царство красоты и духа было ведь и моей тайной мечтой. Поэтому я спросил, каким образом ВША реализует свои намерения.
Оказалось, что очень просто. Каждый квартал будет выходить по номеру «Зови нас, рань!», в каковом будет прививаться человечеству вера в красоту, в дух и в лучезарное будущее. С помощью идеалов, истины, искусства и могущества будут изгнаны из мира слабость и маразм, после чего все начнут стремиться к заре — и народы автоматически возродятся в кринице истины и духа. Тут-то и исчезнет серая повседневность, а затем уже настанет царство духа и красоты.
Не скрою — я загорелся этими идеями. Ведь все было ясно и без долгих слов… подумать только, человек веками мучается, трудится, ищет новых дорог, проглатывает сотни книг, но всё более погрязает в сомнениях и внутреннем разладе. А между тем вот этакий Богдан Рышард с молниеносной быстротой овладел совокупностью проблем и загадок, наметил себе чудесную цель, изыскал простые средства для её достижения и — в орлином полёте — мчит к победе.
— Чем же я могу быть вам полезен? — спросил я.
— Мы просим, маэстро, интервью! Мы ждём, чтобы со страниц нашего ежеквартальника прозвучали сильные мужские слова…
— Пожалуйста, задавайте вопросы.
Лупко вытащил из кармана блокнот и карандаш.
— Что маэстро думает о красоте?
Я не колеблясь ответил:
— Верю в лучезарное будущее красоты.
— А о духе что вы думаете, маэстро?
— Дух — это сила. Истина духа и веры должна светить человечеству, а дорога к ней ведёт через золотые врата искусства.
Лупко от восторга потерял рассудок.
— Верно! Верно! — говорил он горячим, заклинательским шёпотом, записывая мои слова. — А каковы, маэстро, должны быть идеалы человечества?
— Идеалами человечества должны быть сила и вера в лучезарную зарю рассвета! Народам следует возродиться в кринице истины и духа, а лозунгом их должна стать вера в то, что маразм и слабость исчезнут с лица земли, омытые рассветными лучами царства духа.
Лупко плакал. Из пылких, горящих глаз его слёзы стекали на помидорные пятна, а последующие капали на блокнот, испещрённый нервическими буквами.
— Ну не чудотворно ли, ну не чудесно ли, — воскликнул он, — что вы, маэстро, понимаете всё и чувствуете, как мы! Ведь мы же не сговаривались! Ведь из ваших уст, маэстро, я услышал подтверждение наших идеалов! Да! Мы тоже веруем в лучезарную победу духа! Наши идеалы идентичны: сила, искусство и истина! Мы устремляемся вместе с вами к новой заре!
— Вместе, юные друзья! — крикнул я. — Да здравствует дух!
— Да здравствует!!! — завыл Лупко уже в трансе, уже в экстазе, уже мой навеки.
— А теперь — водяры бы, девок бы, надраться бы, трах-тарарах бы! — рычал я, как безумный, самозабвенно вознеся десницу к потолку.
— Да! Да! — кричал Лупко в идеалистическом помрачении. — Вместе! Водки! Девок! Трах-тарарах! Надраться! К новой заре! К новым рассветам!
Возвращались мы с Бодей в лучезарном сиянии новой зари. Было семь утра. Бодя плёлся потрёпанный и помятый.
Наконец он пробормотал:
— Слышь, Юлька!.. А может, на вокзале продадут?
Как известно, железнодорожные буфеты открыты круглосуточно и без перерыва, а с недавних пор стали продавать там и спиртные напитки.
1931
Отсюда:
www.vilavi.ru/raz/tuwim/proza.shtml
Ну и любимый стих, тем более что нашелся перевод, который мне нравится.
(Здесь: rudnichenko.narod.ru/1_10.txt)
ТОМАШУВ
А может, нам с тобой в Томашув
Сбежать хоть на день, мой любимый.
Там, может, в сумерках янтарных
Всё тишь сентябрьская стынет.
В том тихом доме, белой зале,
Где всё стоит теперь чужое
Наш разговор печальный давний
Должны закончить мы с тобою.
А может, нам с тобой хоть на день
Сбежать в Томашув, мой любимый.
Там, может, в сумерках янтарных
Всё тишь сентябрьская стынет.
Из ясных глаз моих ложится
Слезою след к губам солёный.
А ты молчишь, не отвечаешь,
И виноград ты ешь зелёный.
Тот дом – покинутые залы
И до сих пор понять не в силах:
Вносили люди чью-то мебель,
Потом в раздумье уходили.
И всё же много там осталось
И тишь сентябрьская стынет.
Так может снова нам хоть на день
Сбежать в Томашув, мой любимый?
Из ясных глаз моих ложится
Слезою след к губам солёный.
А ты молчишь, не отвечаешь,
И виноград ты ешь зелёный.
И раз уж такое дело...
Ewa Demarczyk - Tomaszów
@темы: книги, видео, стихи, давно любимое, музыка
