понедельник, 31 июля 2023 в 22:19

Пишет Klod:

“Літо перевалило за половину, а друга половина літа, як відомо, втричі коротша. Після неї воно більше не йде, а стрімко добігає кінця.”

©Євгенія Кузнєцова. Спитайте Мієчку

@темы: тексты

---

Tina Turner - Sarvesham Svastir Bhavatu

@темы: прекрасное, музыкотерапия, полеты духа, музыка, мифореальность, жить с открытой дверью, простые вещи

---

Nina Hagen - "Jai Mata Kali Jai Mata Durge!"

@темы: музыкотерапия, мифореальность, жечь сигнальный костер, не унывать (с), Beating the Black Dog, жить с открытой дверью

---

личное

Ниндзя, Старшая Кошь, умерла 9 Ава, после полудня.
Около 17 из примерно 18 с половиной лет ее жизни - с нами.

@темы: малые звери большого мира, жить с открытой дверью

---

Из терапии травмы

https://knife.media/club/forgiving-parents/

цель терапии — «подвести пациента к точке, где он может сделать свободный выбор»

Должны ли мы простить родителей и обязаны ли их любить

Автор Дмитрий Смирнов
практикующий экзистенциальный психотерапевт

В современной популярной психологии часто говорят о необходимости прощения. В том числе существует дискурс «как простить родителей». В более грубой форме его часто подают как императив «родителей надо простить». Кто такие эти «родители», что означает «простить» и кому это всё «надо» — часто бывает совершенно непонятно.

Почти любая психотерапия не обходится без родителей, даже если клиент опасливо говорит: «Давайте маму трогать не будем» — и мы ее не трогаем, пока он не заведет в эту тему первым. Но совет «родителей надо просто простить» — слишком примитивный и преждевременный. Более того, он вызывает у некоторых людей смутное сопротивление, а у некоторых — явную боль.

Забегая вперед, скажу сразу: родителей прощать не надо.

Основная аргументация адептов прощения строится примерно по одной схеме:

— Это для твоего же блага. Постоянные негативные эмоции разрушают, простить родителей полезно для того, чтобы каждый раз не «психовать» по их поводу и жить спокойно. Это правда.

— Прошлое не исправить. Бесполезно требовать от родителей другое детство, надо отряхнуться и идти дальше. И это правда.

— Вы уже не ребенок. Дескать, родители вам ничего не должны, пора уже жить своей жизнью и перестать что-то от них требовать. И это правда.

— Они любили вас как умели и дали что могли. Это… частично правда, а иногда и вовсе неправда.

Всё или почти всё правда — а прощать всё равно не хочется! Как же так?

Почему мы злимся на родителей
В жизни ребенка родители — это прежде всего могущественные фигуры в его психике, а не реальные люди. Они образуют мир, в котором ребенок растет, и, вырастая, он оценивает и выстраивает остальной мир по тем же лекалам. Например, если родители много требовали от ребенка, то он, став взрослым, так и живет с глобальным ощущением, что он не дотягивает — и заводит себе жену, которая всегда им недовольна (по крайней мере, ему так кажется).

Злость на родителей возникает, когда человек начинает догадываться, насколько те его изуродовали.
В вечном споре nature vs nurture («природа против воспитания» — спор о том, что сильнее влияет на человека) родители для ребенка являются и тем и другим: они — это и гены, и воспитание, и среда, и целый мир. Они действительно «делают что могут» и дают что умеют. И обида на родителей — это обида на стартовые условия и на несправедливость жизни, в которой родители — такие же марионетки, как и остальные люди, средство для размножения генов и мемов («воспитания»).

Так что в кабинете терапевта как минимум трое: он, клиент и родители. Цель терапевта — помочь клиенту разобраться в своей жизни по-своему, выстроить жизнь так, как он хочет. Клиенту не помешает «простить» родителей — но ему нельзя об этом говорить раньше времени. Нет, подождите, не разбегайтесь, я всё еще утверждаю, что родителей прощать не «надо».

Есть несколько больных мест, в которые может «попасть» риторика о прощении, и все эти попадания будут вредными (или, как говорят, «нетерапевтическими»).

«Этожмама!»
Большая часть дискурса прощения совершенно неосознаваемо строится на чувстве вины и чувстве экзистенциальной заброшенности, причем — как клиента, так и терапевта.

Сомневаться в любви матери — это табу. Но если посмотреть правде в глаза, то надо признать, что некоторые родители совершенно ужасны, некоторые не любят своих детей, а некоторые и вовсе ненавидят.

«…Ребенок, который чувствует, что он не любим своими родителями, может, как правило, говорить самому себе: „Если бы я был другим, если бы я не был плохим, то они бы любили меня“. Таким образом он избегает того, чтобы посмотреть правде в глаза и осознать ужас от того, что не любим».

экзистенциальный терапевт Ролло Мэй

На моих глазах советский мультик про мамонтенка с песней «Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети» приводил клиентов, которым не посчастливилось пережить в детстве заброшенность, в совершенно ужасное состояние. Но правда в том, что так бывает на свете. Здесь мы не рассматриваем обиды на родителей за то, что они не купили тебе пони, — хотя грань, отделяющих плохих родителей от ужасных, поймать сложно, и никакого «гаагского трибунала», могущего вынести окончательный вердикт в отношении родителей, нет. Более того, по-моему, у Винникотта (психоаналитика, специалиста по раннему развитию детей) я видел мысль, что ребенок травмируется тогда, когда разрыв между его потребностями и удовлетворением этих потребностей слишком большой. А это может в том числе значить, что бывают суперчувствительные дети и вполне обычные мамы, которые этим детям недодают — и детей это травмирует. Кто виноват? А никто. Для простоты давайте предположим, что рассматриваем по-настоящему ужасных родителей.

Осознать, что это случилось с тобой — что у тебя были такие родители, что уж лучше бы не было, — и таким образом переживать их символическую смерть — довольно невыносимо. И присутствовать при этом в качестве терапевта — тоже, это лишнее напоминание о том, что жизнь ужасна, а мы все одиноки.
Риторика прощения — хороший способ этого трусливо избежать: она дает надежду, что с родителями можно наладить отношения. Но с некоторыми родителями налаживать отношения просто не стоит, а лучше попросту бежать подальше.

Почему психотерапевты поддерживают табу

Терапевты, к сожалению, люди, они не хотят показаться монстрами — за исключением хардкорных психоаналитиков. Например, в книге “Psychoanalysis: The Impossible Profession” журналист Джанет Малколм описывает, как к психоаналитику приходит клиент с новостью, что отец умер. Для терапевта высказать сочувствие в такой ситуации — это по-человечески, но не психоаналитически. Настоящий психоаналитик должен отреагировать беспристрастно, чтобы клиент мог, например, выразить радость по этому поводу, которую, начни терапевт социально выражать сочувствие, клиент также социально «проглотит». Но не все — настоящие психоаналитики: некоторым обычным психологам проще дать надежду, а то и вовсе пристыдить, пусть даже и неосознанно.

Должны ли мы что-то родителям

Другая риторика — это дискурс сыновнего/дочернего долга, и она тоже почти целиком держится на чувстве вины. Если человек в хороших отношениях со своими родителями, он естественным образом помогает и поддерживает их — потому что это то, что мы делаем с близкими, и для этого нам не нужны напоминания о долге. Если же сын не помогает родителям, то это не значит ни что они плохие, ни что он — ленивое мудило, это значит, что у них сложились такие отношения. Какие именно — пусть выясняют на терапии!

Обычно в таком случае принято напоминать о том, что родители нам «что-то дали». Доходит даже до аргументации «раз вы до сих пор живы, значит, мама вас как-то любила». Это необязательно правда: то, что вы живы, демонстрирует только отсутствие убийства — а это недостаточное основание для диагностирования любви. Иногда в качестве последнего довода говорят: «В конце концов, они подарили вам жизнь», — это не шутка, а цитата статьи одного известного лжепсихолога.

Во-первых, жизнь — это не подарок, который можно подарить, а если и так, то с таким же успехом можно почитать жизнь как таковую как таинство, а не каких-то родителей, достижение которых заключается в том, что природа снабдила их органами, которые те потом использовали. Во-вторых, все-таки давайте определимся: если это безвозмездный подарок, тогда какой может быть «долг»? Может быть искренняя благодарность, но ее нельзя вытребовать. Если же это долг, то где две дееспособные стороны и долговые отношения? Ребенка никто не спрашивал, хочет ли он рождаться: когда тебя «заводили», никакого «тебя» еще не было.

Смешная и грустная история из моей практики, рассказал клиент: когда ему было девять, родители решили завести еще одного ребенка и стали к этому готовить в духе «к нам придет маленький». А он им и говорит: «Да вы че, сдурели, кто к вам пойдет-то?!»
Нельзя сначала дать подарок, а потом трясти с получателя долг. Это же манипуляция! Детский долг — даже если предположить, что он есть, — просто навязан. На мой взгляд, заведение детей — это большой благотворительный проект на благо жизни, а вовсе не долговые отношения, построенные на обмане недееспособных.

Таким образом, психолог, взывая к долгу и безусловной любви, или вызывает у клиента чувство вины или потакает его надеждам получить любовь родителей еще одним способом: простив их — хотя все остальные до этого никак не срабатывали.

«Эмоции — это не разумно!»

Есть люди, чувства которых с детства игнорировались и подменяясь рационализациями — умственными конструкциями.

Вот, скажем, выдуманный мальчик Бенедикт. Когда что-то шло не так, мама говорила: «Ну ты же умный мальчик, я тебе всё объясню», — и «логически» объясняла, почему Бенедикту переживать не стоит. Мальчик вырос очень умный, но ничего не чувствующий, на терапию пришел именно с этим — и внезапно на каком-то этапе стал чувствовать негативные чувства по отношению к маме. Тут-то и можно ему тоже всё объяснить, встав в один ряд с мамой. Дескать, пойми: родителей надо простить. «За кого» в данном случае терапевт: за маму или за клиента?

Сюда же — запрет на проживание негативных чувств, например агрессии, в результате чего вырастает человек, не способный за себя никак постоять, потому что «злиться нехорошо». Если он вдруг начинает на терапии выражать злость по отношению к родителям, что надо делать терапевту? Правильно — радоваться.

«Тыжевзрослый!»

Есть дети, которые были родителями для своих родителей и которым пришлось рано повзрослеть. «Ты же взрослый мальчик», — слышал Бенедикт лет с шести. У таких людей всё хорошо с ответственностью, более того — слишком хорошо, они готовы брать чужую ответственность и тащить ее на себе. С другой стороны, у таких детей не было детства, и призывы «прости родителей, ты же взрослый» воспринимаются как очередной груз, который люди подобного склада с радостью возьмут, — а не избавление, которое им на самом деле нужно. «Продолжай быть взрослым, ты хорошо справляешься!»

В какой-то статье я даже видел совет «надо стать родителем своим родителям» — ну и простить их, конечно.
Уместный совет для тех, кому действительно следовало бы немного повзрослеть (как будто терапевт имеет право решать, кому), но совершенно убийственный для тех, кто и так выполнял обязанности взрослого, будучи всего лишь ребенком.

Не всегда ожидание чего-то от родителей — это «застревание в инфантилизме», иногда это просто надежда.

«Для твоего же блага!»
Некоторые родители заботятся так, что лучше бы и не заботились вовсе. Они подменяют заботу о благополучии конкретного живого ребенка своими представлениями о том, как правильно заботиться о ребенке вообще. Например, такие родители вынуждали ребенка гулять летом в трех слоях одежды, чтобы тот не простыл, когда ребенок и так уже потный (и это видно). В результате вырастает человек, который даже голод не чувствует, не говоря уже о чем-то более тонком. Это еще мягкий пример: книга «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева почти вся об этом — и еще о чувстве вины, конечно.

Терапевт, который предлагает «для вашего же блага» простить родителей, может вполне уподобиться им же: да, пусть это даже в голове клиента, но ведь всё — в голове клиента.

«Образцовая мать совершает поступки любви вместо того, чтобы быть такой, какая она есть. Недавно я слышал шутку про такую любовь: мать, бесконечно любившая двух своих цыплят, когда один из них заболел, убила другого, чтобы приготовить больному бульон. Психотерапевты могут при этом вспомнить некоторых из своих коллег, работающих примерно таким образом. И разумеется, никто не заподозрит себя в склонности к такой любви!»

семейный терапевт Карл Витакер

Что же делать?

Клиентам — расти в своем направлении. Терапевтам — не мешать, хотя это сложнее всего. Не претендуя на универсальность и правоту, можно выделить следующие важные осознания, через которые — возможно — придется пройти на пути «прощения» родителей.

Обнаружение себя взрослым

Здесь снова стоит поднять миф о том, что терапевты ковыряются в детстве и винят родителей. Мне нравится формулировка, что они это делают только для того, чтобы клиент мог вернуться в прошлое и забрать оттуда себя: во-первых, прожить непрожитое (тут советами торопить не надо), во-вторых — обнаружить, что он уже взрослый. Но не в том смысле, что «ну ты же уже взрослый!», а в том, что уровень его могущества повысился.

Если раньше родителей приходилось терпеть, чтобы не оказаться на улице, то теперь человек может обеспечивать себя сам — или даже банально дать отпор.

Анекдотический пример: «Да ты уже такой кабан, сам можешь отца отп****** [побить]», — как-то сказал один участник терапевтической группы другому. Это было неожиданной мыслью — и магическим образом отец при встрече больше не давал никаких поводов, как будто чувствовал.

Обнаружение, что ничего не вернуть

Да, это — та же аргументация, что и у защитников «прощения». Но это осознание — всего лишь повод потерять надежду. Терапия в какой-то степени проходит через отчаяние, но никакие родители тут ни при чем. Родители — всего лишь частность, с которой хочется что-то стрясти — с таким же успехом это могут быть боги или судьба.

«Прощение» в данном случае можно рассматривать как прощение долга банкроту: долг прощается не по доброте, а только потому, что его невозможно взыскать, — продолжать же деловые отношения после этого не обязательно.
Это непростой этап, в котором скрыто много горя. Символически это может быть оплакиванием собственного детства и похоронами родителей (тоже символическими). Некоторые клиенты честно сознаются, что им было бы проще, если бы родители умерли — но при этом не желают им смерти: таким образом они хотят потерять надежду, что у них еще могут быть нормальные родители.

Обнаружение, что жить можно без оглядки на богов

Или судьбу. Или родителей.

Что такое свободный выбор

Эти этапы нельзя ускорить или форсировать. Более того, клиент может остановиться на любом из этих этапов и не идти дальше, так что на этот примерный список никак ориентироваться нельзя: это скорее «спойлеры» того, что может произойти на терапии.

По одной из формулировок, цель терапии — «подвести пациента к точке, где он может сделать свободный выбор», как сказал Ирвин Ялом. Прощение родителей — такой же выбор, как и остальные, как и выбор остановиться на любом этапе.

Что же касается прощения, я переформулировал бы всю эту задачу так: научиться жить по-новому (лучше, счастливее, спокойнее, свободнее — выберите сами) с теми стартовыми условиями, которые у вас были. Обнаружить, что есть совершенно обычные люди («родители»), которые ничем не отличаются от любых других и с которыми можно выстраивать какие угодно отношения — или не выстраивать их вовсе.

Некоторых родителей можно простить.

@темы: тексты, взгляд на вещи, жить с открытой дверью

---

Аля Хайтлина

ЧETВЕРТЫЙ ДЕНЬ

Человеку внутри меня двадцать пять недель,
Двадцать пять недель я и хлеб ему, и постель.
И когда я сейчас рыдаю или кричу,
То чему я его учу?

Человеку внутри метро вот уже три дня,
Он не знает света, но знает запах огня.
Он лежит на полу, на пледике, а вокруг
Столько глаз и рук.

Человеку в убежище стало недавно пять,
Он уже научился в нужный момент молчать
И не ныть «мама, мультик» и «это не та еда»,
Дети быстро учатся, да.

Мне плевать, сколько лет человеку внутри кремля,
Но тотчас же должна расступиться под ним земля,
И в том месте, где это, надеюсь, произойдёт,
Ни один росток не взойдёт.

Пусть слюна его станет мылом, а кровь дерьмом,
На надгробье его напишут «и поделом»,
Ну, а дети — пусть дети снова сумеют ныть,
Это будет конец войны.

* * * * *

469

Один другому говорит:
- А может быть, не надо?
Смотри какой прекрасный вид -
Майами, Эльдорадо.
Я здесь ребёнком как-то был,
Малину ел и хлеб купил,
Я всё забыл, но не забыл
Лимон из лимонада
Другой стоит в ушах свинец.
- Забей, они не наши.
Всему конец и им конец,
Но им быстрее даже.
Смотри, как хорошо живут -
Через секунду поплывут.
Такой у каждого маршрут
От крика до параши.
Один другому:
- Но зверьё,
Но лошади и козы,
Коровы плачут, ё-моё,
У них по правде слёзы.
Не надо, может? Пусть живут,
Мычат, мурлыкают, жуют,
Хозяев по утрам зовут,
Встречают их с мороза.
Другой глядит - из-под свинца
Такое проступает,
Что первый как-то пятится
И к стенке отступает.
- Ну ладно, ладно, я молчу,
Я так, поговорить хочу,
Ну, просто жалко их чуть-чуть.
Ну ладно, искупаем.
Когда в аду придёт пора
Поставить им оценки,
И распадётся кожура,
Останутся оттенки,
За проблеск правды в чистом зле,
За то, что лошадь пожалел -
За то, что хлеб с малиной ел,
Котёл дадут у стенки.

* * * * *

Раньше ее стихи звучали так:

ИНОГДА КОРАБЛИ

Муж мой краснеет, когда разливает суп,
Солнце краснеет, когда разливает свет,
Вишня краснеет, когда укрывает сад.
Солнце июля. И муж разливает суп.

Он разливает суп и ломает хлеб.
Слышен вдали электрички печальный всхлип.
Скоро придёт сентябрь и будет хлябь,
Будет на лужах дождя ледяная сыпь.

Будет дрожать от ветра замёрзший сад,
Глянь, на сырой земле вишнёвая сыпь,
Муж разливает по чашкам холодный сок.
Муж разливает по мискам горячий суп.

Знаешь ли ты, как делают корабли?
Сыплют в бутылку немного сырой земли,
Вишен, ресниц и говора - но не суть.
Солнца закатного тёплый неясный блик.

Ещё насыпают песок, а потом трясут.
Получается мусор.
Иногда корабли.

@темы: тексты, разделяемые идеи/чувства, жить с открытой дверью

---

Юная Элла

lyrics

"A-Tisket A-Tasket"

A-tisket A-tasket
A brown and yellow basket
I send a letter to my mommy
On the way I dropped it
I dropped it
I dropped it
Yes on the way I dropped it
A little girlie picked it up
And put it in her pocket
She was truckin' on down the avenue
Not a single thing to do
She went peck peck pecking all around
When she spied it on the ground
She took it
She took it
My little yellow basket
And if she doesn't bring it back I think that I will die

A-tisket A-tasket
I lost my yellow basket
And if the girlie don't return it
Don't know know what I'll do

Oh dear I wonder where my basket can be
(So do we, so do we, so do we, so do we, so do we)
Oh gee I wish that little girl I could see
(So do we, so do we, so do we, so do we, so do we)

Oh why was I so careless with that basket of mine?
That itty bitty basket was a joy of mine!

A-tisket
A-tasket
I lost my yellow basket
Won't someone help me find my basket
And make me happy again?
(Was it green?) No, no, no, no
(Was it red?) No, no, no, no
(Was it blue?) No, no, no, no

Just a little yellow basket
A little yellow basket

from https://www.azlyrics.com

@темы: прекрасное, видео, музыкотерапия, музыка, мир свихнулся всё ж не окончательно

---

Хару Мамбуру

Официальный видеоклип группы «Ногу Свело!» на песню «Хару Мамбуру».
Этот клип был снят в 1993 году и был самым первым видео для "Ногу Свело!"
Именно его в качестве приза получила группа в результате победы на фестивале "Поколение-93".
Съемки клипа проходили на киностудии "Мосфильм" в Москве.

Я раньше видела только мульт. Тоже отличный, но вот это феерия.

@темы: прекрасное, видео, музыкотерапия, разнообразные глюки, ретро, образы, музыка, мифореальность, ремесло киэн, мир свихнулся всё ж не окончательно, обещание на заре

---

שלמה ארצי - נוף ילדות

lyrics

בנוף הבתים הישנים,
אשר היו צילי בימי ילדות,
חלפו הרבה שנים,
חלפו הרבה שנים.

נוף הבתים כבר מתפורר,
וקירותיו נעלמים,
חלפו הרבה שנים,
חלפו הרבה שנים.

בגן העדן של ילדות
אשר היה פורח,
הייתי חלק מהנוף
היום אני אורח.

בגן העצים המתקלפים
אשר היו צילי בימי ילדות
כבר נשברו הענפים
קפצה זקנה פתאום.

אני הולך ואת איתי
והם כולם נעלמים
קפצה זקנה פתאום
איזה יום היום.

בגן העדן של ילדות...

בנוף האנשים של ילדותי,
אשר היו צילי לפני שנים,
קפצה זקנה פתאום,
קפצה זקנה פתאום.

בראש כולם זרקה שיבה,
והם נעלמים.
קפצה זקנה פתאום,
קפצה זקנה פתאום.

בגן העדן של ילדות...

@темы: прекрасное, видео, музыкотерапия, стихи, разделяемые идеи/чувства, музыка, жечь сигнальный костер, не унывать (с), простые вещи

---

Let my people win. Симфония для безымянной высоты с оркестром

https://txt-me.livejournal.com

@темы: тексты, разделяемые идеи/чувства, полеты духа, мифореальность, жечь сигнальный костер, не унывать (с), жить с открытой дверью

---

Geamparalele (Romania) - Barcelona Gipsy balKan Orchestra

@темы: прекрасное, музыкотерапия, Beating the Black Dog

---

Od Ebra do Dunava Live in Vilnius - Barcelona Gipsy balKan Orchestra

lyrics

Lyrics:

Месечина открила,где је тама покрила
Песму,игру,музику,што свирамо у зору.

Нека свако зна,шта је песма та.
Кад се ноге уморе,да певамо до зоре

Ooo,опа цупа,нека свако срце лупа
Да се врте хаљине у све авлије
Ооо,опа цупа,и да моје срце лупа
Нек' се врте хаљине наше авлије.

Лумбај лумбај лумбајла,ајде ајде ајде
Од Ебра до Дунава ајде ајде ајде.
Лумбај лумбај лумбајла,ајде ајде ајде
Од Ебра до Дунава ајде ајде ајде

Сада свако зна,шта је песма та.
Кад се ноге уморе,да певамо до зоре

Ooo,опа цупа,нека свако срце лупа
Да се врте хаљине у све авлије
Ооо,опа цупа,и да моје срце лупа
Нек' се врте хаљине наше авлије.

Лумбај лумбај лумбајла,ајде ајде ајде
Од Ебра до Дунава ајде ајде ајде.
Лумбај лумбај лумбајла,ајде ајде ајде
Од Ебра до Дунава ајде ајде ајде.

Ooo,опа цупа,нека свако срце лупа
Да се врте хаљине у све авлије
Ооо,опа цупа,и да моје срце лупа
Нек' се врте хаљине наше авлије.


El ejército del Ebro
Rumbala rumbala rumbaila
Una noche el río pasó
Ay Carmela ay Carmela

Y a las tropas invasoras
Rumbala rumbala rumbaila
Buena paliza les dio
Ay Carmela ay Carmela

Pero nada pueden las bombas
Rumbala rumbala rumbaila
Donde sobra corazón
Ay Carmela ay Carmela

Pero igual que combatimos
Rumbai rumbai rumbai rumbala rumbaira
Deberemos combatir
Ay Carmela ay Carmela


Ooo,опа цупа,нека свако срце лупа
Ooo,опа цупа, да се врте хаљине
Ooo,опа цупа,нека свако срце лупа
Ooo,опа цупа, да се врте хаљине

Лумбај лумбајла,ајде ајде ајде
Лумбај лумбајла,ајде ајде ајде



LATIN ALFABET

Mesecina otkrila
De je tama pokrila
Pesmu igru muziku
Sto sviramo u zoru

Neka svako zna
Sta je pesma ta
Kad se noge umore
Da pevamo do zore

Opa cupa
Neka svako srce lupa
Da se vrte haljine
Sve avlije

Opa cupa
I de moje srce lupa
Nek se vrte haljine
Nase avlije

LUMBAJ LUMBAJ LUMBAJ RA
AJDE AJDE AJDE
OD EBRA DO DUNAVA
AJDE AJDE AJDE
(x2)

Sada svako zna
Sta je pesma ta
Kad se noge umore
Da pevamo do zore

Opa cupa
Neka svako srce lupa
Da se vrte haljine
Sve avlije

Opa cupa
I de moje srce lupa
Nek se vrte haljine
Nase avlije

Lumbaj...



TRADUCCIÓN ESPAÑOL

La luz de la luna descubre
lo que la oscuridad esconde
La danza y la música
que tocamos hasta el amanecer

Que todo el mundo sepa,
lo que es esa canción
Cuando los pies se cansen
cantaremos hasta el amanecer

Opa cupa,
que lata cada corazón
Que las faldas den vueltas
en cada hogar

Opa cupa,
y que mi corazón lata
Que las faldas den vueltas
en mi hogar

LUMBAJ LUMBAJ LUMBAJLA,
VAMOS VAMOS VAMOS
DEL EBRO AL DANUBIO
VAMOS VAMOS VAMOS
(x2)

Ahora todos saben
Lo que es esa canción
Cuando los pies se cansen
cantaremos hasta el amanecer

Opa cupa,
que lata cada corazón
Que las faldas den vueltas
en cada hogar

Opa cupa,
y que mi corazón lata
Que las faldas den vueltas
en mi hogar

Lumbaj...

@темы: видео, музыкотерапия, уличные артисты, мифореальность, жечь сигнальный костер, не унывать (с), Beating the Black Dog, ремесло киэн, жить с открытой дверью, мир свихнулся всё ж не окончательно

---

Alan Stivell - Tre martolod (live in Germany, 1973)

@темы: прекрасное, видео, музыкотерапия, давно любимое, мифореальность

---

Timothy Snyder - Why the world needs Ukrainian victory

https://snyder.why-the-world-needs-ukrainian-victory

@темы: тексты, разделяемые идеи/чувства, Україна

---

Сергій Жадан. Промова на врученні Премії Миру німецьких книгарів 2022

https://librarycre.wordpress.com/serhii-zhadan-promova-premiia-myru-2022/

Важное. Читать

Хай це буде текст не про війну

Хай це буде текст не про війну

У нього чорні натруджені руки – мастило в’їлося в шкіру, застигло під нігтями. Люди з такими руками зазвичай вміють і люблять працювати. Інша річ – в чому саме полягає їхня робота. Невисокого зросту, тихий, заклопотаний – стоїть, пояснює щось про ситуацію на фронті, про свою бригаду, про техніку, на якій йому – водієві одного з підрозділів – доводиться їздити. Раптом на щось зважується, говорить: ви ж, - говорить, - волонтери, купіть нам холодильник. Для чого тобі на фронті холодильник? – Не розуміємо ми. – Якщо потрібно – поїхали в супермаркет, вибереш собі, ми купимо. Та ні, - пояснює, - ви не розумієте: мені машина з великим холодильником потрібна. Рефрижератор. Загиблих вивозити. Ми знаходимо тіла, які лежать на сонці більше місяця, вивозимо їх мікроавтобусом, дихати неможливо. Говорить про загиблих, як про свою роботу – спокійно й зважено, без бравади, але й без істерики. Ми обмінюємося контактами. За тиждень знаходимо в Литві рефрижератор, приганяємо його до Харкова. Він із бійцями приїжджає цілою командою, вони урочисто забирають автівку, фотографуються з нами для звіту. Наш знайомий цього разу зі зброєю, в чистому одязі. Хоча руки, якщо придивитися, так само чорні – робота в нього щоденна, тяжка, руки про це свідчать найкраще.

Що першою чергою змінює війна? Відчуття часу, відчуття простору. Дуже швидко змінюється контур перспективи, контур часової протяжності. Людина в просторі війни намагається не вибудовувати собі планів на майбутнє, пробує не надто думати про те, яким цей світ буде назавтра. Вагу і значення має лише те, що відбувається з тобою тут і тепер, сенс мають лише речі та люди, які будуть із тобою максимум завтра зранку – якщо ти виживеш і прокинешся. Головною задачею лишається вціліти, прорватися ще на півдоби вперед. Потім, пізніше, буде видно, буде зрозуміло як діяти далі, як себе поводити, на що в цьому житті спиратися, від чого відштовхуватися. Це стосується, великою мірою, і військових, і тих, хто в якості «цивільного» (себто – неозброєного) лишається в зоні наближення до смерті. Саме це відчуття супроводжує тебе від першого дня великої війни – відчуття часового зламу, відсутності тяглості, відчуття спресованості повітря, коли дихати стає важко від того, що реальність тисне, намагаючись витиснути тебе по той бік життя, по той бік видимого. Спресованість подій та емоцій, розчинення в кривавому густому потоці, який огортає та підхоплює – реальність війни кардинально різниться від реальності миру саме цим тиском, пресом, неможливістю вільно дихати й легко говорити. А говорити, поза тим, потрібно. Навіть під час війни. Особливо під час війни.

Ще війна, безперечно, змінює мову, її архітектуру, поле її функціонування. Війна, подібно до черевика зайди, чужого, порушує мурашник мовлення. По тому мурашки – себто носії порушеної мови – намагаються гарячково відновити поруйновану структуру, навести лад у тому, до чого звикли, з чим жили. Зрештою, все повертається на свої місця. Але ось ця неспроможність скористатися звичними механізмами, вірніше – неспроможність попередніх – мирних, довоєнних – конструкцій передати твій стан, пояснити твої лють, біль та надію – вона особливо болюча та нестерпна. Особливо, якщо ти звик довіряти мові, звик покладатися на її можливості, що видавалися тобі майже невичерпними. А ось, виявляється, що можливості мови обмежені – обмежені новими обставинами, новим ландшафтом: ландшафтом, що прописується в просторі смерті, просторі катастрофи. Робота кожної окремої мурахи – відновлювати загальну злагодженість цього колективного мовлення, загального звучання, комунікації, порозуміння. Ким у цьому випадку постає письменник? Тією ж таки мурахою, занімілою, як і всі. Від початку війни ми всі повертаємо собі цю порушену здатність – здатність зрозумілого висловлювання. Ми всі намагаємось пояснити – себе, свою правду, межі своєї порушеності й травмованості. Література, можливо, має в цьому випадку трішки більше шансів. Оскільки генетично пов’язана з усіма попередніми мовними катастрофами та розламами.

Як говорити про війну? Як давати собі раду з інтонаціями, в яких так багато відчаю, люті, образи, але разом із тим – сили й готовності не кидати своїх, не відступатися? Мені здається, проблема з проговоренням найважливішого нині не лише в нас самих – світ, який нас слухає, теж не завжди здатен зрозуміти просту річ – ми говоримо, маючи надто різний рівень мовної емоційності, мовної напруги, мовної відкритості. Українці не мають виправдовуватися за свої емоції, проте добре було б ці емоції пояснити. Для чого? Бодай для того, аби далі не тримати при собі увесь цей біль і весь цей гнів. Ми зможемо пояснити себе, ми зможемо проговорити все, що з нами сталося і ще станеться. Просто потрібно бути готовими до того, що це буде доволі непроста розмова. Але її так чи інакше потрібно починати вже сьогодні.

Тут видається важливим момент різного навантаження й забарвлення нашої лексики. Це ніби й про оптику, про інший погляд, іншу точку зору, але передусім усе ж таки – про мову. Іноді видається, що світ, дивлячись на те, що чиниться останні півроку на сході Європи, користується лексикою та означеннями, які давно нічого не пояснюють у тому, що відбувається. Скажімо, що має на увазі світ (розумію ефемерність та абстрактність цього означення, але все ж використаю саме його), говорячи про необхідність миру? Здавалося б, ідеться про припинення війни, про завершення збройного протистояння, про той момент, коли замовкає артилерія й настає тиша. Здавалося б, це та річ, яка має приводити нас до порозуміння. Адже насправді – чого ми, українці, хочемо найбільше? Звісно, що завершення цієї війни. Звісно, що миру. Звісно, що припинення обстрілів. Особисто я, як людина, що живе на вісімнадцятому поверсі в центрі Харкова, де з горішніх вікон можна побачити запуск росіянами ракет із сусіднього Бєлгорода – гаряче й палко хочу завершення ракетних ударів, завершення війни, повернення до нормальності, до природності існування. То що ж так часто насторожує українців у заявах європейських інтелектуалів чи європейських політиків про необхідність миру? Звісно, що не заперечення необхідності миру. Скоріше, розуміння, що мир не настане лише тому, що жертва агресії склала зброю. Мирне населення Бучі, Гостомеля та Ірпеня зброї взагалі не мало. Що не вберегло цих людей від жахливої смерті. Харків’яни, яких росіяни регулярно й хаотично розстрілюють ракетами, теж не тримають у руках зброї. Що вони, на думку прихильників швидкого миру за будь-яку ціну, мали б зробити? Де для них мала б проходити лінія між підтримкою миру й непідтримкою опору? Просто річ у тім, на мою думку, що говорячи нині про мир, у контексті цієї кривавої, драматичної, розв’язаної Росією війни, дехто не хоче помічати простого факту: миру без справедливості не буває. Бувають різні форми замороженого конфлікту, бувають тимчасово окуповані території, бувають міни уповільненої дії, камуфльовані під політичні компроміси, проте миру – справжнього миру, того, який дає відчуття безпеки та перспективи – на жаль, не буває. І закидаючи нині українцям готовність не здаватися як ледь не ознаку мілітаризму та радикалізму, частина європейців (мушу зазначити – доволі незначна, а втім) чинить дивовижну річ – намагаючись лишитися в зоні комфорту, вона благополучно виходить поза межі етики. І це вже питання не до українців – це питання до світу, до його готовності (чи не готовності) проковтнути чергове, тотальне, безконтрольне зло на догоду сумнівній меркантильності та фальшивому пацифізму.

Адже для декого це виявилося доволі зручною формою перекладання з себе відповідальності – апеляція до людей, які захищають свої життя, звинувачення саме жертви, зміщення акцентів, маніпулювання добрими й позитивними гаслами. Натомість усе куди простіше: ми допомагаємо своєму війську не тому, що нам хочеться війни, а саме тому, що нам дуже хочеться миру. Ось тільки пропонований нам під виглядом миру м’який і ненав’язливий спосіб капітуляції не є шляхом до мирного життя й відбудови наших міст. Можливо, капітуляція українців допоможе європейцям зекономити на енергоносіях, проте як будуть почуватися самі європейці, усвідомлюючи (а цього не можна буде не усвідомити), що тепло їхніх домівок оплачене зруйнованими долями та будинками людей, які теж хотіли жити в мирній і спокійній країні?

Просто, повторюся, справа в мові. В тому, наскільки точно та доречно ми використовуємо ті чи інші слова, наскільки вивіреною є наша інтонація, коли ми говоримо про перебування на зламі між життям та смертю. Наскільки нашої попередньої лексики – тієї лексики, яка ще вчора цілком успішно дозволяла нам проговорювати цей світ – так ось, наскільки нам її вистачає тепер, аби говорити про те, що болить чи навпаки – дає сили? Адже ми всі опинилися нині в тій точці мовлення, з якої раніше не говорили, відповідно, маємо нині зміщену систему оцінок та сприйняття, змінені координати сенсу, змінені кордони доцільності. Те, що зовні, збоку, може видатися розмовами про смерть, насправді дуже часто є відчайдушною спробою зачепитися саме за життя, за його можливість, за його тяглість. Загалом, де в цій новій, зламаній, зміщеній реальності, завершується тема війни, де починається зона миру? Рефрижератор із тілами загиблих – це ще про мир чи вже про війну? Жінки, яких вивозиш у місця, де немає обстрілів – це підтримка чого? Мирного вирішення конфлікту? Куплений тобою для військового турнікет, який рятує йому життя – це ще гуманітарна допомога чи вже допомога тим, хто воює? І загалом – допомога тим, хто воює за тебе, за цивільних у підвалах, за дітей у метрополітені – це поза межами пристойної розмови про добро та емпатію? Ми повинні нагадувати про своє право на подальше існування в цьому світі, чи це право є очевидним і незаперечним?

Сталося так, що багато речей, явищ та понять нині потребують якщо й не пояснення, то щонайменше нагадування, нового проговорення, нового прийняття. Війна зазвичай показує те, що довго намагаються не помічати, війна – це час незручних питань і важких відповідей. Ця війна, розпочата російською армією, раптом теж означила цілий набір питань, що виходять далеко поза контекст російсько-українських стосунків. Нам так чи інакше доведеться ближчими роками говорити на незручні теми – теми популізму та подвійних стандартів, теми безвідповідальності та політичного конформізму, теми етики, що, як виявилося, давно й безнадійно зникла з лексикону тих, хто приймає доленосні рішення в сучасному світі. Можна сказати, що ці теми стосуються політики, що говорити нам доведеться саме про неї – про політику. А втім, політика в цьому випадку – лише ширма, прикриття, можливість оминати гострі кути й не називати речі своїми іменами. А речі потребують саме цього – аби їх називали своїми іменами. Аби злочини називали злочинами. Аби свободу називали свободою. Аби підлість називали підлістю. В часи війни подібні лексеми звучать особливо виразно та загострено. Оминути їх, не поранившись, дуже важко. Та й не треба їх оминати, зовсім не треба.

Це печально й показово – ми говоримо про премію миру в той час, коли в Європі знову триває війна. Триває не так далеко звідси. Триває насправді не перший рік. Всі ці роки, доки вона тривала, премія миру теж вручалася. Справа, звісно, не в премії як такій. Справа в тому, наскільки Європа нині готова сприймати цю нову реальність – реальність, в якій є зруйновані міста (з якими ще донедавна можна було вести спільний бізнес), реальність, в якій є братські могили (де лежать громадяни України, які ще вчора могли приїздити в німецькі міста на шопінг чи до музеїв), реальність, в якій є фільтраційні табори для українців, що потрапили в окупацію (табори, окупація, колаборанти – слова, які навряд чи використовуються в повсякденній мові європейців). Справа також і в тім, як нам усім далі в цій реальності жити – зі зруйнованими містами, спаленими школами, знищеними книжками. Передусім – із тисячами загиблих, тими, хто ще вчора жив нормальним мирним життям, вибудовував плани, жив своїми клопотами, спирався на власну пам’ять.

Згадка про пам’ять тут теж є важливою, і ось чому. Війна – це не просто інакший досвід. Говорити так – це говорити про поверхове, те, що лежить на поверхні, те, що багато чого описує, проте мало чого пояснює. Насправді, війна змінює нашу пам’ять, наповнюючи її надто болючими спогадами, надто глибокими травмами й надто гіркими розмовами. Ти вже не зможеш позбутися цих спогадів, тобі не вдасться виправити минуле. Воно буде відтепер частиною тебе самого. І навряд чи кращою частиною. Ось цей процес заціпеніння й відновлення дихання, досвід замовкання й пошуку нової мови – він надто болючий, аби після нього ти далі міг безтурботно мовити про прекрасний світ за вікном. Поезія після Бучі та Ізюму, безперечно, можлива, більше того – необхідна. Проте тінь Бучі та Ізюму, їхня присутність будуть надто багато важити в цій післявоєнній поезії, багато в чому визначаючи її наповненість і тональність. Це болісне, проте необхідне усвідомлення того, що відтепер контекстом писаних в твоїй країні віршів будуть братські могили та розбомблені мікрорайони – воно, звісно, не додає оптимізму, проте додає розуміння того, що мова потребує нашої щоденної роботи, нашої постійної дотичності, нашої долученості. Зрештою, що в нас є для того, аби виговорити себе, аби себе пояснити? Наша мова і наша пам’ять.

Від кінця лютого, себто від початку цієї масакри, чітко відчувалося, як час втрачає свою звичну розміреність, своє перетікання. Власне, він став подібним на зимове річище, що промерзає до дна, зупиняючи біг і паралізуючи всіх, хто опинився посеред цього застиглого потоку. Ми опинилися в цій щільній застиглості, посеред холодного безчасся. Дуже добре пам’ятаю цю безпорадність – коли не відчуваєш руху, коли губишся серед тиші, не в стані розгледіти, що там – попереду, перед тобою, в мороці й тиші. Час війни – це справді час порушеної панорами, обірваних комунікацій між минулим і майбутнім, час максимально гострого й гіркого відчуття теперішнього, занурення в простір, який тебе оточує, фокусування на миті, яка тебе виповнює. В цьому є певні ознаки фаталізму, коли ти перестаєш будувати плани й думати про майбутнє, намагаючись передусім закорінитись у теперішньому, саме під цим небом, яке розгортається над тобою і єдине нагадує, що час таки минає, дні змінюються ночами, за весною обов’язково прийде літо, і, попри всю застиглість твоїх відчуттів, попри все заціпеніння, життя триватиме, воно не спиняється ні на мить, вміщуючи в собі всі наші радощі та страхи, весь наш відчай і всю надію. Просто змінилася дистанція між тобою та реальністю. Реальність стала ближчою. Реальність стала страшнішою. З цим тепер доведеться жити.

Що іще, окрім мови та пам’яті? Що в нас змінилося ще? Що нас тепер вирізнятиме в будь-якій компанії, в будь-якому натовпі? Можливо, очі. Вони вбирають у себе зовнішній вогонь, у них тепер завжди лишатиметься цей відблиск. Погляд людини, яка зазирала за межі видимого, яка вдивлялася в темряву й навіть змогла щось там розгледіти – цей погляд завжди буде різнитися, оскільки надто значимі речі в ньому відбиваються.

Навесні, десь у травні, ми приїхали з виступом до військової частини, яка вийшла на перепочинок після тривалих важких боїв. Частину ми знаємо давно – регулярно їздили до них із виступами, починаючи з 2014-го. Передмістя Харкова, свіжа зелень, футбольне поле, невеличкий актовий зал. Багатьох бійців ми знаємо особисто. Багато хто, старі друзі, харків’яни, пішов воювати цієї весни. Незвично бачити їх у військовій формі, зі зброєю в руках. І ще незвичними є очі – ніби застиглий метал, ніби скло, що відбиває пожежу. Йшов другий місяць великої війни, вони встигли побувати в окопах під російськими обстрілами. Стоять тепер, посміхаються, жартують. І ці очі, в яких можна побачити два місяці пекла. «Я встиг, - розповідає один, - побувати в госпіталі. Росіяни стріляли фосфорними снарядами, мені прилетіло. Але нічого – живий, здоровий. Незабаром знову на фронт». Той випадок, коли просто не знаєш, що відповісти – мова зраджує, мови не вистачає, потрібні слова лише шукаються. Але знайдуться обов’язково.

Якою буде наша мова по війні? Що нам потрібно буде одне одному пояснити? Передусім, нам потрібно буде вголос вимовляти імена загиблих. Вони мають бути названі. Інакше це буде велика розірваність мови, порожнеча поміж голосів, розлам у пам’яті. Нам знадобиться багато сили та віри, аби говорити про наших загиблих. Оскільки з їхніх імен будуть формуватися наші словники. Але не менше сили, впевненості й любові нам потрібно буде, аби говорити про майбутнє, аби озвучити його, проговорити, окреслити. Нам так чи інакше доведеться знову відновлювати відчуття часу, відчуття перспективи, відчуття тяглості. Ми приречені на майбутнє, більше того – ми відповідальні за нього. Воно нині формується з наших візій, з наших переконань, з нашої готовності брати на себе відповідальність. Ми будемо повертати собі відчуття свого майбутнього, оскільки надто багато лишається в нашій пам’яті такого, що потребує нашої задіяності завтра. Ми всі пов’язані цим потоком, який несе нас, який не відпускає, який поєднує. Ми всі пов’язані нашою мовою. І навіть якщо якоїсь миті можливості її видаються нам обмеженими та недостатніми, ми так чи інакше змушені будемо повертатися до цих її можливостей, які дають нам надію на те, що в майбутньому поміж нами не буде недоговореностей чи непорозумінь. Мова іноді видається слабкою. Проте саме вона в багатьох випадках є джерелом сили. Вона може відступити від тебе на якийсь час, проте вона нездатна зрадити. Це і є головним та визначальним. Доки у нас є наша мова – доти у нас є бодай примарні шанси пояснити себе, проговорити свою правду, навести лад у своїй пам’яті. Тому говорімо, говорімо. Навіть, коли наші слова ранять горло. Навіть коли від них почуваєшся загублено й порожньо. За голосом стоїть можливість правди. І варто цією можливістю скористатись. Можливо, це взагалі найважливіше, що з нами всіма може статися.

https://m.facebook.com/story
https://petro-gulak.livejournal.com



-------------------------------------------------------
https://ru.espreso.tv/pust-eto-budet-tekst-ne-o-voyne

И на русском

У него черные натруженные руки – смазка въелась в кожу, застыла под ногтями. Люди с такими руками обычно умеют и любят работать. Другое дело – в чем именно заключается их работа. Невысокого роста, тихий, озабоченный – стоит, объясняет что-то о ситуации на фронте, о своей бригаде, о технике, на которой ему – водителю одного из подразделений – приходится ездить. Вдруг на что-то решается, говорит: вы же, говорит, волонтеры, купите нам холодильник. – Зачем тебе на фронте холодильник? – не понимаем мы. – Если нужно – поехали в супермаркет, выберешь себе, мы купим. Да нет, объясняет, вы не понимаете: мне машина с большим холодильником нужна. Рефрижератор. Погибших вывозить. Мы находим тела, лежащие на солнце больше месяца, вывозим их микроавтобусом, дышать невозможно. Говорит о погибших как о своей работе – спокойно и взвешенно, без бравады, но и без истерики. Мы обмениваемся контактами. Через неделю находим в Литве рефрижератор, пригоняем его в Харьков. Он с бойцами приезжает целой командой, они торжественно забирают автомобиль, фотографируются с нами для отчета. Наш знакомый на этот раз с оружием, в чистой одежде. Хотя руки, если присмотреться, такие же черные – работа у него ежедневная, тяжелая, руки об этом свидетельствуют лучше.

Что в первую очередь меняет война? Чувство времени, чувство пространства. Очень быстро меняется контур перспективы, контур временной протяженности. Человек в пространстве войны пытается не выстраивать себе планы на будущее, пробует не слишком думать о том, каким этот мир будет на следующий день. Вес и значение имеет только то, что происходит с тобой здесь и сейчас, смысл имеют только вещи и люди, которые будут с тобой максимум завтра с утра – если ты выживешь и проснешься. Главной задачей остается уцелеть, прорваться еще на полсуток вперед. Потом, позже, будет видно, будет понятно, как действовать дальше, как себя вести, на что в этой жизни опираться, от чего отталкиваться. Это касается во многом и военных, и тех, кто в качестве «гражданского» (то есть невооруженного) остается в зоне приближения к смерти. Именно это ощущение сопровождает тебя от первого дня великой войны – ощущение временного излома, отсутствия тяжести, ощущения спрессованности воздуха, когда дышать становится трудно оттого, что реальность давит, пытаясь вытеснить тебя по ту сторону жизни, по ту сторону видимого. Спрессованность событий и эмоций, растворение в окутывающем и подхватывающем кровавом густом потоке – реальность войны кардинально отличается от реальности мира именно этим давлением, прессом, невозможностью свободно дышать и легко говорить. А говорить, кроме того, нужно. Даже во время войны. Особенно во время войны.

Еще война, безусловно, меняет язык, его архитектуру, поле его функционирования. Война, подобно ботинку захватчика, чужого, нарушает муравейник речи. Затем муравьи – то есть носители нарушенного языка – пытаются лихорадочно восстановить разрушенную структуру, навести порядок в том, к чему привыкли, с чем жили. В конце концов все возвращается на свои места. Но вот эта неспособность воспользоваться привычными механизмами, вернее несостоятельность предыдущих – мирных, довоенных конструкций передать твое состояние, объяснить твои ярость, боль и надежду – она особенно болезненна и невыносима. Особенно, если ты привык доверять языку, привык полагаться на его возможности, которые казались тебе почти неисчерпаемыми. А вот оказывается, что возможности языка ограничены – ограничены новыми обстоятельствами, новым ландшафтом: ландшафтом, прописывающимся в пространстве смерти, пространстве катастрофы. Работа каждого отдельного муравья – восстанавливать общую слаженность этой коллективной речи, всеобщего звучания, коммуникации, взаимопонимания. Кем в этом случае является писатель? Тем же муравьем, онемевшим, как и все. С начала войны мы все возвращаем себе эту нарушенную способность – способность понятного выражения. Мы все пытаемся объяснить себя, свою правду, пределы своей нарушенности и травмированности. Литература, возможно, имеет в этом случае немного больше шансов. Поскольку генетически связана со всеми прошлыми языковыми катастрофами и разломами.

Как говорить о войне? Как справляться с интонациями, в которых так много отчаяния, ярости, обиды, но вместе с тем – силы и готовности не бросать своих, не отступать? Мне кажется, проблема с проговоркой важнейшего ныне не только у нас самих – слушающий нас мир тоже не всегда способен понять простую вещь: мы говорим, имея слишком разный уровень языковой эмоциональности, языкового напряжения, языковой открытости. Украинцы не должны оправдываться за свои эмоции, однако хорошо бы эти эмоции объяснить. Зачем? Хотя бы для того, чтобы дальше не держать при себе всю эту боль и весь этот гнев. Мы сможем объяснить себя, мы сможем проговорить все, что с нами произошло и случится. Просто нужно быть готовым к тому, что это будет довольно непростой разговор. Но его так или иначе нужно начинать уже сегодня.

Здесь кажется важным момент разной нагрузки и окраски нашей лексики. Это вроде и об оптике, о другом взгляде, другой точке зрения, но прежде всего – о языке. Иногда кажется, что мир, глядя на то, что происходит последние полгода на Востоке Европы, пользуется лексикой и определениями, которые давно ничего не объясняют в происходящем. Скажем, что подразумевает мир (понимаю эфемерность и абстрактность этого определения, но все же использую именно его), говоря о необходимости мира? Казалось бы, речь идет о прекращении войны, о завершении вооруженного противостояния, о том моменте, когда умолкает артиллерия и наступает тишина. Казалось бы, это та вещь, которая должна приводить нас к пониманию. Ведь на самом деле чего мы, украинцы, хотим больше всего? Конечно, завершения этой войны. Конечно, мира. Конечно, прекращениея обстрелов. Лично я, как человек, живущий на восемнадцатом этаже в центре Харькова, где из верхних окон можно увидеть запуск россиянами ракет из соседнего Белгорода, – горячо и страстно хочу завершения ракетных ударов, завершениеявойны, возвращения к нормальности, к естественности существования. Так что же часто настораживает украинцев в заявлениях европейских интеллектуалов или европейских политиков о необходимости мира? Конечно, не отрицание необходимости мира. Скорее понимание, что мир не наступит только потому, что жертва агрессии сложила оружие. Мирное население Бучи, Гостомеля и Ирпеня оружия вообще не имело. Что не уберегло этих людей от жуткой смерти. Харьковчане, которых россияне регулярно и беспорядочно расстреливают ракетами, тоже не держат в руках оружия. Что они, по мнению сторонников быстрого мира любой ценой, должны сделать? Где для них должна проходить линия между поддержкой мира и неподдержкой сопротивления? Просто дело в том, по моему мнению, что, говоря сейчас о мире, в контексте этой кровавой, драматической, развязанной Россией войны, некоторые не хотят замечать простого факта: мира без справедливости не бывает. Бывают разные формы замороженного конфликта, бывают временно оккупированные территории, бывают мины замедленного действия, камуфлированные под политические компромиссы, однако мира – настоящего мира, того, что дает ощущение безопасности и перспективы, – к сожалению, не бывает. И предъявляя нынче украинцам готовность не сдаваться как чуть ли не признак милитаризма и радикализма, часть европейцев (должен отметить – довольно незначительная, впрочем) делает удивительную вещь: пытаясь остаться в зоне комфорта, она благополучно выходит за пределы этики. И это уже вопрос не к украинцам – это вопрос к миру, его готовности (или неготовности) проглотить очередное, тотальное, бесконтрольное зло в угоду сомнительной меркантильности и фальшивому пацифизму.

Ведь для некоторых это оказалось достаточно удобной формой перевода с себя ответственности – апелляция к людям, защищающим свои жизни, обвинение именно жертвы, смещение акцентов, манипулирование добрыми и положительными лозунгами. Но все куда проще: мы помогаем своему войску не потому, что нам хочется войны, а именно потому, что нам очень хочется мира. Вот только предлагаемый нам под видом мира мягкий и ненавязчивый способ капитуляции не есть путь к мирной жизни и восстановлению наших городов. Возможно, капитуляция украинцев поможет европейцам сэкономить на энергоносителях, однако как будут чувствовать себя сами европейцы, осознавая (а этого нельзя будет не осознать), что тепло их домов оплачено разрушенными судьбами и домами людей, которые тоже хотели жить в мирной и спокойной стране?

Просто, повторюсь, дело в речи. В том, насколько точно и уместно мы используем те или иные слова, насколько выверена наша интонация, когда мы говорим о пребывании на изломе между жизнью и смертью. Насколько нашей прежней лексики – той лексики, которая еще вчера вполне успешно позволяла нам проговаривать этот мир – так вот, насколько нам ее хватает теперь, чтобы говорить о том, что болит или наоборот – дает силы? Ведь все мы оказались ныне в той точке речи, с которой раньше не говорили, соответственно, имеем ныне смещенную систему оценок и восприятия, изменены координаты смысла, изменены границы целесообразности. То, что снаружи, со стороны, может показаться разговорами о смерти, на самом деле очень часто является отчаянной попыткой зацепиться именно за жизнь, за ее возможность, за ее тяготы. В общем, где в этой новой, сломанной, смещенной реальности завершается тема войны, где начинается зона мира? Рефрижератор с телами погибших – это еще о мире или о войне? Женщины, которых вывозишь в места, где нет обстрелов, – это поддержка чего? Мирного разрешения конфликта? Купленный тобой для военного турникет, который спасает ему жизнь, – это еще гуманитарная помощь или уже помощь воюющим? И вообще – помощь тем, кто воюет за тебя, за гражданских в подвалах, за детей в метрополитене – это вне приличного разговора о добре и эмпатии? Мы должны напоминать о своем праве на дальнейшее существование в этом мире, или это право очевидно и неоспоримо?

Случилось так, что многие вещи, явления и понятия ныне требуют если и не объяснения, то по меньшей мере напоминания, нового обсуждения, нового принятия. Война обычно показывает, что долго пытаются не замечать, война – это время неудобных вопросов и трудных ответов. Эта война, начатая российской армией, вдруг тоже обозначила целый набор вопросов, выходящих далеко за контекст российско-украинских отношений. Нам так или иначе придется в ближайшие годы говорить на неудобные темы – темы популизма и двойных стандартов, темы безответственности и политического конформизма, темы этики, которая, как оказалось, давно и безнадежно исчезла из лексикона тех, кто принимает судьбоносные решения в современном мире. Можно сказать, что эти темы касаются политики, говорить нам придется именно о ней – о политике. Впрочем, политика в этом случае – лишь ширма, прикрытие, возможность обходить острые углы и не называть вещи своими именами. А вещи нуждаются именно в этом – чтобы их называли своими именами. Чтобы преступления называли преступлениями. Чтобы свободу называли свободой. Чтобы подлость называли подлостью. Во время войны подобные лексемы звучат особенно отчетливо и обостренно. Обойти их, не поранившись, очень тяжело. Да и не нужно их обходить, совсем не нужно.

Это печально и показательно – мы говорим о Премии мира в то время, когда в Европе снова идет война. Идет не так далеко отсюда. Идет на самом деле не первый год. Все эти годы, пока она продолжалась, премия мира тоже вручалась. Дело, конечно, не в премии как таковой. Дело в том, насколько Европа сейчас готова воспринимать эту новую реальность – реальность, в которой есть разрушенные города (с которыми еще недавно можно было вести совместный бизнес), реальность, в которой есть братские могилы (где лежат граждане Украины, которые еще вчера могли приезжать в немецкие города на шоппинг или в музеи), реальность, в которой есть фильтрационные лагеря для попавших в оккупацию украинцев (лагеря, оккупация, коллаборанты – слова, которые вряд ли используются в повседневном языке европейцев). Дело также и в том, как нам всем дальше в этой реальности жить – с разрушенными городами, сожженными школами, уничтоженными книгами. Прежде всего – с тысячами погибших, теми, кто еще вчера жил нормальной мирной жизнью, выстраивал планы, жил своими заботами, опирался на собственную память.

Упоминание о памяти здесь тоже важно, и вот почему. Война – это не просто другой опыт. Говорить так – это говорить о поверхностном, о том, что лежит на поверхности, о том, что многое описывает, но мало чего объясняет. На самом деле война меняет нашу память, наполняя ее слишком болезненными воспоминаниями, слишком глубокими травмами и слишком горькими разговорами. Ты уже не сможешь избавиться от этих воспоминаний, тебе не удастся исправить прошлое. Оно будет теперь частью тебя самого. И вряд ли лучшей частью. Вот этот процесс оцепенения и восстановления дыхания, опыт умолкания и поиска нового языка – он слишком болезненный, чтобы после него ты мог беззаботно говорить о прекрасном мире за окном. Поэзия после Бучи и Изюма, безусловно, возможна, более того – необходима. Однако тень Бучи и Изюма, их присутствие будут слишком важными в этой послевоенной поэзии, во многом определяя ее наполненность и тональность. Это болезненное, однако необходимо осознание того, что отныне контекстом писаных в твоей стране стихов будут братские могилы и разбомбленные микрорайоны, – оно, конечно, не придает оптимизма, однако добавляет понимание того, что язык нуждается в нашей ежедневной работе, нашей постоянной причастности, нашей приобщенности. В конце концов, что у нас есть для того, чтобы выговорить себя, чтобы объяснить себя? Наш язык и наша память.

С конца февраля, то есть с начала этой масакры, отчетливо чувствовалось, как время теряет свою привычную размеренность, свое перетекание. Собственно, оно стало похоже на промерзающее до дна зимнее русло, останавливая бег и парализуя всех, кто оказался посреди этого застывшего потока. Мы оказались в этой плотной застылости, посреди холодного безвременья. Отлично помню эту беспомощность – когда не чувствуешь движения, когда теряешься среди тишины, не в состоянии разглядеть, что там впереди перед тобой, во мраке и тишине. Время войны – это действительно время нарушенной панорамы, оборванных коммуникаций между прошлым и будущим, время максимально острого и горького ощущения настоящего, погружения в окружающее тебя пространство, фокусировки на мгновении, которое тебя заполняет. В этом есть определенные признаки фатализма, когда ты перестаешь строить планы и думать о будущем, стараясь прежде укорениться в настоящем, именно под этим небом, которое разворачивается над тобой и единственное напоминает, что время все-таки проходит, дни сменяются ночами, за весной обязательно придет лето, и, несмотря на всю застылость твоих чувств, несмотря на все оцепенение, жизнь будет продолжаться, она не останавливается ни на миг, вмещая в себя все наши радости и страхи, все наше отчаяние и всю надежду. Просто поменялась дистанция между тобой и реальностью. Реальность стала ближе. Реальность стала страшнее. С этим теперь придется жить.

Что еще, кроме языка и памяти? Что у нас еще изменилось? Что нас теперь будет отличать в любой компании, в любой толпе? Может быть, глаза. Они впитывают в себя внешний огонь, у них теперь будет оставаться этот отблеск. Взгляд заглядывающего за пределы видимого человека, который всматривался в темноту и даже смог что-то там разглядеть – этот взгляд всегда будет отличаться, поскольку слишком значимые вещи в нем отражаются.

Весной, где-то в мае, мы приехали с выступлением в воинскую часть, которая вышла на передышку после продолжительных боев. Часть мы знаем давно – регулярно ездили к ним с выступлениями начиная с 2014-го. Пригород Харькова, свежая зелень, футбольное поле, небольшой актовый зал. Многих бойцов мы знаем лично. Многие, старые друзья, харьковчане, пошли воевать этой весной. Необычно видеть его в военной форме, с оружием в руках. И еще непривычны глаза – будто застывший металл, будто стекло, отражающее пожар. Шел второй месяц великой войны, они успели побывать в окопах под российскими обстрелами. Стоят теперь, улыбаются, шутят. И эти глаза, в которых можно увидеть два месяца ада. «Я успел, – рассказывает один, – побывать в госпитале. Русские стреляли фосфорными снарядами, мне прилетело. Но ничего – жив, здоров. Скоро снова на фронт». Тот случай, когда просто не знаешь, что ответить, – язык изменяет, языка не хватает, нужные слова только ищутся. Но найдутся непременно.

Каким будет наш язык после войны? Что нам нужно будет друг другу объяснить? Прежде всего, нам нужно будет произносить вслух имена погибших. Они должны быть названы. Иначе это будет большая разорванность языка, пустота между голосами, разлом в памяти. Нам понадобится много силы и веры, чтобы говорить о наших погибших. Так как из их имен будут формироваться наши словари. Но не меньше силы, уверенности и любви нам нужно будет, чтобы говорить о будущем, чтобы озвучить его, проговорить, очертить. Нам так или иначе придется снова восстанавливать ощущение времени, ощущение перспективы, ощущение продолжительности. Мы обречены на будущее, более того – мы ответственны за него. Оно сейчас формируется из наших визий, нашим убеждений, из нашей готовности брать на себя ответственность. Мы будем возвращать себе ощущение своего будущего, поскольку слишком много остается в нашей памяти такого, что нуждается в нашей задействованности завтра. Мы все связаны этим несущим нас потоком, который не отпускает, который сочетает. Мы все связаны нашим языком. И даже если в какой-то момент его возможности представляются нам ограниченными и недостаточными, мы так или иначе вынуждены будем возвращаться к этим его возможностям, которые дают нам надежду на то, что в будущем между нами не будет недоговоренности или недоразумений. Язык иногда кажется слабым. Однако именно он во многих случаях является источником силы. Он может отступить от тебя на время, однако он не способен предать. Это и есть главное и определяющее. Пока у нас есть наш язык – до тех пор у нас есть хотя бы призрачные шансы объяснить себя, проговорить свою правду, навести порядок в своей памяти. Поэтому говорим, говорим. Даже когда наши слова ранят горло. Даже когда от них чувствуешь себя потерянно и пусто. За голосом стоит возможность правды. И следует этой возможностью воспользоваться. Возможно, это вообще самое важное, что с нами всеми может произойти.

ru.espreso.tv/pust-eto-budet-tekst-ne-o-voyne

@темы: тексты, разделяемые идеи/чувства, жечь сигнальный костер, не унывать (с), Beating the Black Dog, жить с открытой дверью, Україна

---

З Днем Незалежності, Україно!

@темы: поздравление, жечь сигнальный костер, не унывать (с), и возрадовалось сердце мое..., жить с открытой дверью, Україна

---

Леся Рой

ЕВАКУАЦІЯ

пробившись крізь хащі небесної бюрократії
Архангел Хатніх Улюбленців оголошує
початок всеосяжної евакуації
із міста, що до ранку стане попелом

тихенько, дверима не рипнувши, кігтем не шкрябнувши
опівночі треба зібратись у парку для вигулу
не брати з собою ні повідків, ні ласощів
лиш можуть взяти свою улюблену іграшку

мовчазні тіні линуть притихлими вулицями
ось Мурчик – в зубах тримає папужку плюшевого
ось Гектор, дог, – несе улюблене брязкальце
ось Джек – акуратно несе Галину Семенівну

провівши ревізію свого скарбу собачого
(зібрав за довге життя нівроку коштовностей)
Джек плюнув – гори воно фіолетовим полум'ям!
вже якось буде... вже якось донесу... справлюся...

Джек сам старенький, і лапи не дуже слухаються
та погляд з-під сивих брів упертий, як замолоду...
заснула хазяйка у кріслі, і разом із кріслом він
потяг її до дверей... потроху зростаючи...

уже б його не впізнали онуки Семенівни
і кіт сусідський не фирка услід зухвало –
крокує Джек, чіпляючи вухами вивіски
кошлатим левіафаном пливе по вулиці

чимало таких – он зграя котів підвирослих
по черзі несе місцеву бібліотекарку...
а такса руда – дідка в інвалідному возику –
щоразу на землю ставить, щоб ковдру поправити...

мала чіхуа – двійняток, хоча вони її
щодня між собою тягали, ледь не роздираючи...
їм дивиться вслід Архангел, зуби зціпивши
по лику янгольськім сльози криваві котяться

(13.06.22)

@темы: тексты, жечь сигнальный костер, не унывать (с), жить с открытой дверью, Україна

---

Cassete Pirata - "A Próxima Viagem"

lyrics

[Verso 1]
Fica tanto por dizer
Quando vou embora
As amarras são feitas de betão
E eu tento não ceder
Se te quero agora
Finjo outra missão
Para te dar a mão

[Refrão]
Ah, vou ficar nesta paragem, sim
Guarda a próxima viagem p'ra mim
Que há amor se houver vontade
Mata-me a saudade

[Verso 2]
Espero outro sol nascer
Quem sabe evapora
Esse gelo atrai
Mas queima quem não se cuidar
Pena não quereres ver
Mas tenho a vida toda
P'ra te convencer a ser quem quiseres ser

[Refrão]
Vou ficar nesta paragem, sim
Guarda a próxima viagem p'ra mim
Que há amor se houver vontade


https://ineews.eu/cassete-pirata-song-on-the-soundtrack-of-the-generic-series-ate-que-a-vida-nos-separe
https://genius.com/Cassete-pirata-a-proxima-viagem-lyrics

@темы: прекрасное, видео, музыкотерапия, музыка

---

Григорий Кружков - Звезды

У звёзд
вместо рук —
лучи.
Звезда —
это дальний друг,
протягивающий в ночи
друзьям своим
тыщи рук.
Они не могут
согреть,
они не могут
пожать —
лишь могут
во тьме
гореть,
лишь могут
вдали
дрожать.
О чём говорят они,
когда нам уснуть
невмочь?
О том,
что мы не одни
и в самую
тёмную
ночь.

https://www.livelib.ru

@темы: прекрасное, тексты, мифореальность

---

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.

(c)

New Generation
(c)